Более полувека основной темой в моей журналистской работе была и остается тема Великой Отечественной. Так получилось, что с самого раннего детства я имела счастье общаться с непосредственными участниками этого жестокого противостояния между фашистской нечистью и нашим великим народом.
Отец, возвратившись с фронта к маме (и, конечно же, ко мне) в Могилевскую область (Белоруссия), работал уполномоченным Министерства заготовок в Чаусском районе, где развернулись тяжелейшие бои дважды: и в 1941-м (о чем детально описано в книге К. Симонова «Живые и мертвые»), и при освобождении Белоруссии в 1944-м. Кругом разрушения, следы бомбежек, это же был конец сороковых — начало пятидесятых… Эти люди с того самого момента, как я стала осознавать себя, меня удивляли и восхищали своим оптимизмом, своей стойкостью, своей жизнерадостностью. Было такое несоответствие между тем, что читала в книгах – рано научилась читать, вслед за старшими подружками, где-то в четыре года… Между реальностью и фильмами о войне тоже не все сочеталось. Были, конечно, и такие, где все проходило легко и быстро, вроде серии агиток об Антоше Рыбкине. Но и в «Радуге», и «Она защищает Родину», и в «Звезде», и во многих других (я ни одного фильма не пропускала – кино так и осталось на всю жизнь моей самой большой страстью, после книг, конечно) ясно было отражено, сколько мук и страданий видели воины, сколько их пало в жестоких боях. Да и на улицах встречались ветераны – безногие, на сколоченных из досок подставках, на колесиках, как у Кирьяна в «Вечном зове», с двумя костылями, с одним, безрукие, с пороховой пылью на лице, но они словно не замечали изъянов друг друга… И в разговорах предпочитали обычные, бытовые темы. А ведь было о чем вспомнить – ведь и фронтовики, вернувшиеся с фронта, и партизаны, часть из которых ушла потом на Запад вместе с армией-освободительницей – не ушли только те, кто отдал уже Родине все, что мог, многое могли вспомнить, рассказать. А сколько пережито было теми, кто остался под немцами. Унижения, позор, смерти. Но эти, мои дорогие люди, жили так, словно их не коснулись эти муки, эти трудности. Они выбрали для себя ЖИТЬ. И жили, старались, насколько это можно, полноценно, радуясь каждому новому дню. Не выпячивая своих заслуг, не меряясь: у кого больше орденов, у кого меньше… Они сделали свою мужскую работу, а сейчас нужно было снова восстанавливать все, что порушено. Как воевали, так и дальше жить и работать единым фронтом.
Там и прошло мое детство, там я и нагляделась на горе и на силу духа людскую. С тех пор моя главная тема – ветераны. Многое, конечно, забылось. Но неизгладимый отпечаток в формировании моего мировоззрения оставили окружавшие меня и рядовые партизаны, солдаты и офицеры, многие из которых выросли уже в руководителей. И, например, работавший заместителем у отца, малограмотный, но по-мужицки хитрый, очень быстро ориентировавшийся в ситуации, не зря всю оккупацию возглавлявший партизанский отряд, Степан Шмагелев.
Больше всего мне помнится наш дом на Пионерской, 23, даже не дом, а, скорее, несколько прикрепленных, как соты друг к другу, пристроек. Центральной была контора, где работали папа и его коллеги. А вокруг восемь семей, члены которых тоже из штата уполминзага: работа была скрупулезная – нужно было четко знать, у кого в хозяйстве какая живность, деревья. Ведь все тогда облагалось налогом. Приходилось потом разбираться с налогами, решать вопросы с недоимками. Все это делали статистики. И в период отчета мы за стенкой чуть не всю ночь слышали постукивания костяшек счетов.
Мне бывает больно, когда вспоминают о коммунальных квартирах, как о скопище дрязг, сплетен, ссор, воровства. Я даже не могу себе представить, чтобы у тех наших взрослых были ссоры. Все жили бедно, испытывали нехватки. Взрослых мужчин было только двое – мой отец, весь израненный, вернувшийся домой инвалидом II группы, и дядя Сидор – конюх, без ноги. Остальные потеряли кормильцев. И у нас был как бы народный коммунизм. Если баба Дуня, глава большой женской команды, раздобывала где-то картофель, выкапывая оставшийся с прошлого года, прозимовавший под снегом (заготовленный с осени к этому времени уже обычно съедали, поскольку бульбочка была основным продуктом), то драники пекли все. Едва начинала вылезать зелень из-под земли, как она вела всю ребятню «на добычу»: только-только пробившиеся на поверхность земли щавель, крапива, лебеда (есть особый съедобный сорт), совсем крохотные росточки шли на борщи, салаты. А потом, до самой поздней осени, она возглавляла наши вылазки на сбор грибов, ягод, орехов – я и не знала тогда, что это фундук. Мы все обижались, что нас не отпускали в лес одних, без взрослых. И только когда пошла в школу, поняла, в чем дело. Каждый раз на 1 сентября класс не досчитывался учеников, особенно из детского дома – отправившись в лес, на место старых окопов и блиндажей, ребята взрывались на неразорвавшихся и притаившихся под дерном авиабомбах или минах, не обнаруженных саперами. А то найдя какую-то штуковину, начинали ее разбирать и…
С хлебом тоже были перебои, и приходилось занимать очередь чуть ли не с вечера. Я не хочу сказать, что у нас в доме тоже совсем не было еды. Отец все-таки получал и пенсию, и приличную зарплату, мы держали корову, свинью, кур. Мама, наголодавшаяся за три года эвакуации, всегда говорила, что ей не нужны ни мебель, ни тряпки, главное, чтобы всегда было что поесть. И что же, мы бы объедались, а другие смотрели? Если резали кабана, то свежатинкой баловались дней десять во всех квартирах, либо все вместе за одним общим столом. Бабушка моя, подоив корову, терпеливо стояла с ведром и ждала, пока придут посланцы от всех семи хозяек за своей порцией – в литр или пол-литра, сколько дала корова, мои братики пили тоже по кружке парного молока, а я его с детства терпеть не могу… А баба Дуня держала козу, и от нее молоко было только для отдельных лиц, кому нужнее в этот момент. В то время ее сын болел туберкулезом, а потом и у моего папы процесс в простреленных легких возобновился. И тут снова-таки взаимный обмен. Отцу его областной шеф достал какое-то современное лекарство, ПАСК, что ли, никак не найду точного его названия. Вот он и делился с Володей, а запивали оба тем самым козьим молоком. Если отец получал посылку, тогда офицерам, начальствующему составу выдавали, значит, в каждой квартире пестрели обертки конфет, или баночки, в которых содержались вкуснейшие сокровища, напоминавшие «эм-эм-денс». И никто не ныл. Не завидовал. Конюх наш в большой бочке привозил воду – опять же для всех, хотя ему с одной ногой не больно-то удобно было наливать, особенно, когда вода замерзала. Но где-то к 1950-году протянули водопровод, появились колонки, через три дома была колонка – насколько удобнее было брать воду там, а не скользить по бочке, помогая дяде Сидору.
Я помню, как собирались люди на праздники, демонстрации… Даже без руки умудрялись сыграть на гармошке вдвоем, кто-то плясал, несмотря на то, что вместо ноги была собственноручно выстроганная деревяшка. Пели все, я так любила эти песни, даже когда всех ребятишек уже угоняли спать, я умудрялась спрятаться за мешками на печке или даже под стол залезть, он был огромный, у нас семья была уже сама по себе из восьми человек, а еще обязательно все соседи по дому, больше напоминавшему улей, да еще гости… Где там козявку 6-7-летнюю заметить. И могла слушать без конца. Иногда эти песни напоминали стоны, особенно, когда певцы уже приняли хорошо и расслабились. Но все-таки чаще это были жизнеутверждающие песни. Радость жизни пела в них, Победителях. У отца моего была любимая песня «Ночь над Белградом тихая вышла на смену дня. Вспомни, как ярко вспыхивал яростный гром огня. Вспомни годину ужаса, черных машин полет… К звуку волны прислушайся: песню Дунай поет! Пламя гнева горит в груди! Пламя гнева, в поход нас веди! Час расплаты готовь! Смерть за смерть! Кровь за кровь! В бой, славяне! Заря впереди».
Но почему-то никто ее не помнил, видимо, не дошли до Дуная, да и вообще эта песня не была особо на слуху. В отличие от второй его любимой песни «Артиллеристы, четкий дан приказ. Артиллеристы, зовет Отчизна нас. Из сотен тысяч батарей за слезы наших матерей, за нашу Родину, огонь! Огонь». Она исполнялась хором, конечно, вразнобой, не попадая в ноты. Но какими прекрасными были в это время их лица. Я считаю, что глаза – это зеркало души. Так вот в этих сияющих, иногда затуманенных слезой от особенно проникновенной песни глазах, виден был весь их трудный ратный путь, о котором они никогда не вспоминали при нас, детях. Уже много лет спустя я спрашивала у ветеранов, и от них слышала примерно то же, что сказал мне отец, когда расчувствовался, что я поддержала после ухода гостей его традиционное соло «про Дунай», как говорили в нашей семье, давно выучила слова, радуясь тому, что будет повод посидеть с ним рядом… Что бывало так редко, потому что он много работал (несмотря на инвалидность второй группы, пожизненную), уезжал в командировки, по району. Так что самыми драгоценными минутами для меня было, когда, играя в очередную лапту или классики, или испорченный телефон, вдруг вдалеке замечала всадника и бежала навстречу. Иногда он подхватывал меня и усаживал перед собой – большего блаженства я не помню в жизни. Разве еще, когда по завершении учебного года он шел в книжный магазин приобретать книги на следующий год. И мы шли, взявшись за руки, по всему городку, до самого книжного магазина. Вдвоем.
***
Отец очень любил ездить верхом – как рассказывал, в артиллерии без лошади не обойдешься, машина же не везде пройдет. А лошадка вытянет… Так-то так. Но сколько сотен километров он прошел пешком, и не просто прошел, а толкая вместе с солдатами вперед тяжеленную пушку, вытаскивая ее из липкой грязи, удерживая на пароме, под огнем, двигающемся к другому берегу, поднимая на взгорок…. Так что, кроме последствий ранений, в послевоенные годы трижды ложился под нож хирурга, вырезая грыжи. Я не стесняюсь этого слова, потому что чуть не каждую ночь (мы с сестрой спали рядом с родительской кроватью: у нас на восьмерых были две комнатки) я просыпалась от его крика, скрежета зубов от боли. Только во сне. Не такой уж рослый, не богатырь, отец был терпелив и очень мужественный. Жалобы от него никто не слышал. Так вот, возвращаясь к его ответу на мой вопрос, почему он не рассказывает о том, как трудно было на войне, он сказал: «А зачем вам знать о том, что вам не придется никогда испытать. Мы сделали все, чтобы эта война была последней. И вам никогда не выпадут такие трудности и ужасы. Вы обязаны быть счастливыми». Примерно то же слышала от других своих собеседников, только в их словах уже не было столько уверенности, потому что уже были и Афганистан, и Чечня, и Сербия, и еще многие «горячие точки». Они не виноваты в этом, но все же очень были разочарованы, что та война не стала последней.
Только однажды папа решился огорчить меня. Правда, уже много лет спустя. Услышав песню «За того парня», он мне показал фотографию, которую я раньше уже видела, пояснил, что он тоже вроде живет за другого человека. На снимке отец с другом Сергеем. Фамилию не запомнила. Друзья сфотографировались после выхода из госпиталя. И снова воевали вместе. Он погиб 19 ноября, в День артиллерии. Отец дежурил на наблюдательной площадке – планировали корректировку огня будущего боя. Сергей подошел к нему и предложил заменить на некоторое время, чтобы хоть тост смог поднять за праздник… И как раз, пока папа был в блиндаже – прямое попадание осколка, и Сергея не стало. Сколько потом раз, едва заслышав эту песню, он сразу расстраивался.
Несмотря на плохое состояние здоровья, чего он никогда не показывал, он ездил на встречи с ветеранами своей дивизии – в Елец, где формировалась их дивизия, в Москву, в Сталинград. Изредка они наносили ответные визиты. И иногда что-то проскальзывало в разговорах с однополчанами. И вот тогда я уже была не «человек два уха», а четыре, а то и шесть «ухов». Но странное дело, они, видимо, потому, что не хотелось оживлять в памяти страшные картины, вспоминали всякие смешные вещи. Особенно москвич Жильцов, он поэт доморощенный был, присылал отцу поздравительные открытки со стихами. И частенько что-то вроде «гариков» выдавал. Кстати, они долго вместе служили в зенитно-стрелковой батарее. Войну встретили, находясь в учебных лагерях в Белоруссии, в городе Борисов. С боями отходили на восток. Начав с рядового, отец затем был назначен комиссаром полковой батареи 605-го стрелкового полка Брянского, затем Центрального фронтов. Участвовал в наступательных боях на Курской дуге. Был награжден медалью «За отвагу».
После ранения был направлен в артиллерийское училище, по окончании которого назначен на должность командира учебной батареи по подготовке младших командиров для действующей армии. Туда ему было позволено вызвать маму. Такой вот у них был «медовый месяц». Но счастье и любовь не останавливали отца в решении вернуться на фронт. После подачи нескольких рапортов был переведен заместителем командира артиллерийского дивизиона на Карельский фронт. За активное участие в боевых операциях награжден медалью «За оборону советского Заполярья».
А мама вернулась к родным (вот таким образом я родилась в Ульяновской области, но не помню ничего о маленьком городке Инза, так как мама с семьей вернулась из эвакуации, привезя меня, трехмесячную, в Белоруссию, куда к нам приехал отец в конце 1945-го.) А поскольку по причине столь стремительного знакомства и женитьбы все мамины родственники считали, что его так и зовут — Миша, то, когда появилась на свет я, то моя тетя записала меня как Михайловну, а брат и сестра у меня — Матвеевичи. Но отец не хотел свидетельство исправлять, тем более, что даже его мама, моя любимая бабушка, приехав к нам в 1948 году, тоже стала звать его Мишей. А я привыкла, и мне нравится. (Кстати, у него был старший брат, именно Миша. И когда в конце 50-х я приехала к нему на Украину, в Полтавскую область учиться, все считали, что я его дочь). Немало шуток было по этому поводу.
В частности, в один приезд папиного друга Жильцова тоже было немало подкалываний. И рассказал всю историю с именем, до этого времени никто не отваживался спрашивать, да и самое наглядное доказательство было – моя физиономия. Но все равно заставили маму петь песню про Мишку из Одессы и еще кое-чего. А после фейерверка шутливых воспоминаний он с озорной улыбочкой спросил, а знаете, как Мишка майорского звания лишился? О том, как папа лишился звания майора, я не знала, и потому затихла за мешками на лежанке, чтобы не заметили меня и не прогнали. Оказывается, отца моего солдаты уважали очень, потому как он, подобно герою из «Места встречи…» свой паек сам не жрал, а делился с солдатами, так же, как делил с ними и все тяготы. И вот однажды возвращавшиеся с разведки артиллеристы привели ему трофейного коня, очень красивого, породистого. И отца он принял за своего, слушался. Но их дружба была недолгой, ибо солдатская молва разнесла этот факт, и прознал о коне командир то ли полка, то ли даже дивизии (рассказчик не знал точно.) И потребовал передать выдающийся трофей ему. А мой папаня не больно-то даже в том возрасте прогибался. И не отдал, а когда снова ему напомнили о субординации, вместе с бойцами придумали способ, как выйти из этой ситуации. Добровольцы (действительно добровольцы, ибо о том командире никто ничего хорошего не говорил. Мало интересовался он бытом артиллеристов, вовремя ли покормили, завезли ли зимнее обмундирование, больше в блиндаже сидел да водку глушил и т.д.) отвели коня на ничейную полосу, и тот охотно направился на свое привычное место пребывания… А отцу по службе не могли вынести порицание, так как никакого приказа он не нарушил, но отомстить начальник сумел: он его вычеркнул из списков на присвоение отличившимся очередного звания. Кто тогда думал о званиях? Тем более что отец вскоре был ранен и потом перешел в другую часть.
Но то, что его уважали бойцы, подтверждает и такой факт! Я иногда публикуюсь в республиканских изданиях, и вот несколько лет назад мне переслали письмо. «Дорогая редакция! В газете «Давар» прочёл очерк – воспоминания г-жи Монастырской Л.М. из Атырау, ЭКО «Алия». Может быть, в редакции есть адрес автора. Я буду рад, если вы передадите моё письмо автору. Ей будет приятно услышать добрые слова о своём отце.
Шолом! Добрый день, Любовь Матвеевна! В газете «Давар» прочёл Ваши воспоминания и решил написать Вам письмо. Дело в том, что я долго проработал в системе потребкооперации Джамбулской области – 44 года. В том числе 33 — вместе с главным бухгалтером Николаем Никитовичем Гладыревым, 1918 года рождения, сибиряком. Он во время Великой Отечественной войны служил в арт.дивизионе, где командиром был Ваш отец, Монастырский М.Л., капитан. Они сражались у озера Балатон в Венгрии. С какой любовью, радостью и волнением вспоминал Вашего отца Николай Никитович Гладырев. Он мне много раз рассказывал о Вашем отце. Храбрый, умный, отважный, справедливый, человечный. Одним словом, замечательный человек. Он им гордился, но считал его погибшим. Сейчас я понял, что он тогда остался жив. Какое счастье! И теперь пусть земля будет ему пухом.
Крепко жму Ваши руки. Лишанский»
Конечно, было очень трогательно. Он рассказал о своей семье, предлагал общаться, но вскоре, к сожалению, тоже умер.
В октябре 1944 года дивизия отца была передана в состав Третьего Украинского фронта. Он участвовал в боях за освобождение Западной Украины, Румынии, Венгрии. За проявленный героизм награжден орденом Красной Звезды.
Вот что написано в наградном листе, подписанном командиром отдельного истребительного противотанкового дивизиона майором Юрловым. «В бою был ранен командир дивизиона. Его заменил заместитель командира капитан Монастырский. Умело управлял батареями, своевременно принял меры в питании батарей боеприпасами. Умело управлял батареями, в трудные минуты боев появлялся у того орудия, которое вело жаркий бой. 29.1.45 г. батарея, где находился капитан Монастырский, подбила танки и сожгла бронетранспортер.
В январско-февральских боях дивизион подбил 2 танка и три бронетранспортера, подавил 12 боевых точек и уничтожил около роты гитлеровцев. 12.2.45 г. в бою за деревню Щапонья (Венгрия) т. Монастырский был ранен.
Вывод: За умелое командование дивизионом, личную отвагу и мужество, проявленные в боях, достоин награждения орденом «Красная Звезда».
Вообще, отец был еще дважды тяжело ранен. В боях на озере Балатон (Венгрия) получил тяжелую контузию, попал в госпиталь другой части. И потому признан пропавшим без вести.
После излечения уже в астраханском госпитале в июне 1945-го был признан инвалидом второй группы и комиссован в звании капитана.
Столько лет пишу о ветеранах, написала о многих-многих и горжусь этим, меня потрясли эти люди. И о каждом из них мне хотелось потом вспомнить и рассказать. И в первую очередь, конечно, о своем отце. Но как-то не принято было «использовать служебное положение», да и потом, как воспримет читатель, насколько правдивым будет мое описание о самом дорогом для меня, самом главном человеке в моей жизни. Это звучит, конечно, очень несправедливо по отношению к мамочке моей. Но ведь всегда больше всего беспокоишься о том, кто болеет или слабее в физическом плане, стараешься отдать больше внимания, заботы. А моя совсем юная мама, она 1926-го года рождения, казалась такой здоровой, благополучной, с румяными щеками, недаром всегда дразнили ее знакомые: «Роза не вянет от мороза» — откуда я, ребенок, могла знать о ее больных почках, которые она простудила на военном заводе, где отливали и обрабатывали на станках снарядные гильзы, весом от 16 кг и выше, или что, когда ее перевели на должность физического руководителя и проводила она строевые занятия с солдатами (17-летная старшина!!!), с соседнего плаца, где шли учения, прилетел осколок: отрикошетила винтовка, и поранил ее ногу — она никогда не могла носить туфли на каблуках. Потом еще бронхит появился и стал хроническим… И в 53 года мы ее потеряли. Теперь я могу себя казнить сколько угодно… но этот грех на мне так и останется. Единственное мое оправдание, что я всегда ужасно боялась потерять папу, потому что в нашем классе было только двое отцов — он и еще бывший врач партизанского отряда. Так что чуть ли не молилась на него, потому что для меня он был Героем, Иконой, нравственным камертоном. За все годы, а он благодаря его жизнелюбию, нашей всеобщей заботе, дожил до 74 лет, он не совершил недостойного поступка. И как же я боялась сделать что-то такое, что лишит меня его уважения. Так же потом старались соответствовать ему и моя сестра, родившаяся в августе 1946-го, мой брат Владимир, 1949 года рождения. Каждый раз, когда мы отмечали его день рождения, он как бы даже стыдясь, говорил, что никогда не думали они, что после войны столько проживут. А мы радовались, каждый праздник Победы отмечали вместе, ходили на парад, шествие. Сначала я с сыном, потом с внуками, даже его правнук Миша успел сходить с ним на Парад и возложить цветы. А вот 50-летие Великой Победы мы встречали дома – отец не мог уже ходить. Он получил благодарность Президента Нурсултана Назарбаева, медаль Жукова. И это был последний день Победы для него. И завершение трудовой деятельности. Только пять месяцев продолжался его заслуженный отдых. При начавшемся в 1937-м это сколько лет составило трудового стажа? Еще же учитывают, что военные годы идут два за один. Не только в цифрах дело. Он никогда не считал себя инвалидом, вопреки приговору врачей. Он всегда хотел быть на стремнине жизни. Мы переезжали из района в район — тогда практиковалась такая практика, менять руководителей почаще. Мне пришлось сменить четыре школы за семь лет. Когда министерство расформировалось, отец стал работать директором крупного хлебоприемного пункта, на станции, где была только семилетка. Так я оказалась на Украине, чтобы там продолжить учебу уже в техникуме… И после его окончания мне пришлось ехать уже в Казахстан, так как отец решил поучаствовать в поднятии целинных земель. Возглавил Вишневский хлебоприемный пункт в Целиноградской области. А потом перешел в строительное управление совнархоза. И каким-то образом из Главцелинпромстроя ему пришло приглашение в Гурьев, в ноябре 1973-го он возглавил управление производственно-технологической комплектации треста «Гурьевнефтехимстрой».
И вот как вспоминает о его деятельности почетный гражданин области, известный строитель, в то время возглавлявший домостроительный комбинат, Нурпеис Махашев.
«Я горжусь тем, что не просто был знаком, но еще и долгое время находился в тесном производственном контакте с Матвеем Лейбовичем. Управляющий трестом Иван Дмитриевич Пустохайлов (кстати, тоже фронтовик) нам всегда говорил: «Все ваши заявки, запросы согласовывайте с Матвеем Лейбовичем». Ведь тогда все завозилось, и утверждались все фонды с таким расчетом, чтобы стройки не тормозились. Я поражался эрудиции Матвея Лейбовича, насколько корректно он сводил заявки с выполненными объемами, с проектами, очень четко составлялись заявки. И у нас почти всегда фонды полностью реализовывались, еще и благодаря тому, что он был весьма коммуникабельным, умел договориться с поставщиками, сам нередко выезжал в командировки в Саратов, Чимкент, еще дальше, но никогда не было проблем из-за отсутствия стройматериалов. Я считаю его своим наставником. И до сих пор не могу поверить, что он только восемь классов до войны окончил. Он всегда учился, у него настольными книгами были справочники, постановления правительственные, СНИПы. И что бы когда не спросил, даже по сути не входящие вроде бы в круг его интересов вопросы, всегда у него был готов ответ. А какой великолепный был пропагандист. Люди охотно спешили на занятия — знали: будет много новой, живой информации, будет интересный разговор. Редкой души был человек. Вечная ему память».
В то время (как впрочем, и всегда) очень сложная ситуация была с вагонами. И очень большие расходы несли строительные организации либо из-за недопоставки вагонов, либо из-за их несвоевременной разгрузки. Вспоминая об этом, почетный гражданин области, бывший железнодорожный генерал Амангельды Сельбаев говорит, что не мог отказать моему отцу.
«Он никогда не позволял себе просто просить каких-то уступок. Он всегда был досконально осведомлен о ситуации, мог сразу изложить все обстоятельства, наметить конструктивные выходы. И мне вообще очень импонировало его отношение. Даже его внешний вид — всегда подтянутый, ладный, даже когда с палочкой ходил — вид презентабельный был. Обменяется новостями, отпустит несколько шуток — и все к месту. Если не сразу пообещаешь помочь, он не упорствует, не спорит, а вновь, оперируя цифрами, объясняет объективность сложившейся ситуации. И как-то поневоле становишься союзником. И уже начинаешь думать, где же найти хоть небольшой резерв вагонов, чтобы выручить. Или: куда подать вагоны, чтобы они скорее могли выгрузиться. Настолько он с душой относился к работе, что вызывал огромное уважение. Очень выделялся из толпы просителей или нахальных скандалистов».
Олег Жариков – начальник Промтехкомплекта (это, по сути, тоже УПТК, только вывеска другая), вспоминает, как они удивлялись его юридическим познаниям. Все конфликты в арбитражном суде либо между предприятиями-партнерами разруливались оперативно, благодаря его знанию законов. Он умел говорить тактично, но настолько мотивированно, уверенно, что уже и не возразишь. И еще он удивил молодых коллег, когда в трудные 90-е сумел взять на себя основную нагрузку при создании малого внедренческого госпредприятия «Гурьевнефтехимстрой снаб», где и работал заместителем директора до 1995 года. И как всегда, с полной отдачей.
Но 14 октября 1995-го его сердце остановилось. А хоронили мы отца в день его рождения — 16 октября. И так получилось, что он рядом не только с мамой и моей любимой бабушкой Соней, но и с ветеранами войны, умершими от ран в госпиталях. Так что получается, что он и доныне в общем строю.
Почти 60 лет пишу о ветеранах, во многих из них узнаю знакомые черты тех, кому поклонялась с детства. Сравниваю их с моим отцом. Когда в 2005 году была выпущена книга очерков обо всех живущих на 9 мая 2005 года ветеранах «Рядовые Победы», я написала, что посвящаю ее своему отцу. И как же мне было радостно, когда получила очередное подтверждение, что все, что человек сделал, остается в людской памяти и после его ухода.
Когда мой коллега Виктор Сутягин выставил в Facebook снимки и заметку об отце, о его вековом юбилее, пришло более 100 откликов. И особенно было приятно, что какой-то отсвет любви и благодарности к нему люди переносили на нас, его детей, внуков…
Александр Ильясов: «Это мои бывшие соседи. Всех помню».
Рашиля Мурсалиева: «Светлая память! Любовь Михайловна — достойная дочь!».
Сайраш Каракулова: «Вечная память достойному человеку!».
Нурлыбек Ожаев: «Виктор, большое спасибо за пост!!!
НАШИ ВЕТЕРАНЫ — ВЕЛИКИЕ ЛЮДИ!!!».
Сапжан Каракулова: «Наши замечательные соседи, почти все были ПОБЕДИТЕЛИ ВОВ. Помню, как они во дворе в домино играли, нам во дворе каток заливали… Ушла эпоха великих людей. Вечная память… Помним, скорбим…». Это соседи по адресу: ул. Шарипова, 32. Действительно, там жил и ветеран войны Ахмет Каракулов, и Яков Буревский — дружили, общались.
Серик Сарсекенов: «Вечная память участникам ВОВ, павшим и победителям. Здоровья Вам и побольше воспоминаний, об услышанном из первых уст победителей страны советов. Однако, у германских поверженных, но здравствующих участников этой войны, размер ежемесячной пенсии их составляет почти 3 млн тенге и полный бесплатный соцпакет…»
Маржан Диарова: «Вечная память достойнейшему человеку».
Айнур Кубенова: «Это наши соседи, жили в одном подъезде, дедушка с семьей на втором этаже, а мы на пятом этаже (это дом по Азаттык, 75). Дочь его, Марья Матвеева, у нас физику преподавала в 12 школе, а внучку Алю помним. Хорошие люди, хорошая семья, мой папа всегда о чем-то разговаривал с дедушкой…».
Валерий Яшков: «Светлая память…».
Елена Парфенова, Марина Куанышева, Валерий Яшков, Разия Карабалина, и еще очень многие. Спасибо вам за память, за уважение к делам и жизни наших героических земляков.
Майя Пономарева: «Светлая и вечная память человеку с героической судьбой. Царствие небесное. Замечательный был человек, здоровья его дочери Любови Михайловне».
Индира Сатылганова: «Светлая память вашему папе, а Вам — долгих лет жизни и крепкого здоровья».
Галымбек Бисенгалиев: «Пусть земля ему будет пухом! У нас казахи говорят: «Әкең өлсе де, Әкеңді көрген өлмесін». Вы, конечно, знаете это слово (перевод прямой: «Даже если умрет отец, пускай не умирает тот, кто его увидел»). С Вашими воспоминаниями Его потомки будут только рады».
Александра Калинина: «Спасибо за память о моём дедушке! Он был настоящий герой, но мало рассказывал о тех днях. Всегда помним о нём и мои дети с гордостью 9 Мая идут с его портретом в Бессмертном полку».
Николай Шамин: «Никто не забыт. Ничто не забыто».
Значит, я правильно поступила, что взяла на себя смелость написать о нем, потому что исполнилось 100 лет со дня его рождения. И это были годы полной самоотдачи, беззаветного служения Родине. Особенно подтолкнул меня к этому снимок, который нашли наши поисковики (а конкретно А.Кораблев — поклон ему за это) в музее на Поклонной горе, открывшемся накануне 75-летия Победы. Я никогда не видела этого снимка. Ему здесь 19. Совсем юное лицо, с припухлыми губами – какая могла бы быть у него хорошая, радостная жизнь. А выпало на его долю немало испытаний. И конечно, я буду предвзятой в изложении этого пути, но пусть подтвердят его достоинство и честь документы, снимки, отзывы людей.
Вечная память всем участникам великой битвы, доказавшей мужество и стойкость великого народа. Они — пример для нас, наш нравственный ориентир.
Любовь МОНАСТЫРСКАЯ
