С Рахымжаном Отарбаевым я долгое время был знаком только по телефону. Время от времени он звонил мне из Астаны, и я слышал негромкий, с хрипотцой, голос человека, старающегося безукоризненно подбирать и произносить русские слова и потому выдающего их как начальные, вразрядку, капли степного летнего дождя. И про себя думал: ну вот, уже и казахи стараются — былая всеобщая русская скороговорка постепенно сходит с былых имперских территорий.
А что остается? В данном случае, уверяю вас, потерь нет. Ведь есть вещи и поважнее артикуляции. Русская культура — наша общая, под одним не очень ласковым небом сконденсированная живительная влага — проникла, пропиталась, в данном случае, до самых корней, соединившись с другой древней, феерической духовной субстанцией: Отарбаев пишет на подчеркнуто казахском, но смех сквозь слезы в нем так узнаваем.
Меня попросили познакомиться с его подстрочниками по рекомендации самого Абдижамила Нурпеисова. И я, когда-то исколесивший Северный Казахстан с командировочным удостоверением «Комсомолки», окунулся в узнаваемый и вместе с тем поразительно новый мир. Мир, где самые современные реалии насквозь просвечены мифом, народной поэтикой и народной же неизъяснимой усмешкою.
На примере Рахымжана Отарбаева можно судить о том, что нарождается сегодня в серьезной казахской литературе, — это не пустоцветы.
Чем отличается мудрый человек от умных? Много дефиниций есть на этот счет. У каждого своя, и у меня тоже. Я считаю, что умные часто посмеиваются над другими, а мудрый — над собой. Даже в тех отарбаевских рассказах, где автор, рассказчик, формально не присутствует, его улыбка, в меру озорная и в еще большей мере печальная, все равно витает над этой незримой, отсутствующей фигурой.
Скажу честно: Рахымжан на каком-то этапе заинтересовал меня не только как писатель, но — и как писатель тоже.
В течение нескольких последних лет мы не раз встречались с ним и в Москве, и в Астане, и в Актобе. Знакомство с этим человеком, перераставшее постепенно в дружбу, помогало, да и помогает мне заново открывать, узнавать сам Казахстан, который я когда-то, во всяком случае, степную его часть, как казалось мне, знал назубок.
Казахстан, особенно Северный, более чем наполовину заселенный русскими и украинцами, казался нам в те годы не только наиболее дружелюбным, мирным, но и вообще «в доску» своим, европейским. Лишенным того загадочного, мистического азиатского шарма, которым окружены были его более глубинные соседи: Узбекистан, Киргизия, Таджикистан или Туркмения.
Отарбаев же открывает нам мифологический и даже мистический Казахстан. Современные, как анекдоты, по форме и сюжету, отарбаевские вещи больше тяготеют к притче.
В советские времена Казахстан был витриной дружбы народов — вплоть до событий декабря 1986 года. И это вполне закономерно. Он издавна не просто многонационален — он интеллектуально многонационален. Возможно, эта почти естественная витринность и не позволяла разглядеть в Казахстане — Казахстан. А трагические события декабря 1986-го, вполне вероятно, тоже были отдаленной реакцией на нее же. Когда гнутая-перегнутая дуга распрямляется, она всегда хоть маленько да переберет в другую сторону. Хотя казахам, как и нам, русским, не стоит чересчур уж пенять на советскую власть — всех нас она, пусть за волосы, но переволокла из одной формации в другую, и все мы живем покамест тем, что, пусть и с громадными издержками, создано было именно в ее времена.
Тот Казахстан, который я знал в семидесятых, в основном комсомольский, шустрый, разбавленный, правда, комбайнерами и трактористами, даже говорил иначе, чем говорит, а тем более пишет Рахымжан Отарбаев.
У Отарбаева язык — повторяю, это и как переводчик с подстрочника — очень национальный. И очень эмоциональный. По-восточному живописный. Его, Отарбаева, мир очень одушевлен: у него говорит природа. Благодаря этому относительно молодому — и моложавому! — писателю, я понял, прочувствовал, как богата мифология, художественная история и материя этого народа.
И я подумал, читая его: а это не такое уж легкое и бездумное занятие — заполнять трагическую пустоту, одинокость вокруг: от юрты до юрты не метры и даже не километры, а десятки и сотни километров. Наверное, чем меньше, малочисленнее народ и чем большую территорию ему дано судьбою осваивать, обживать — и материально, и духовно, и душевно — тем настоятельнее ему приходится призывать себе на помощь героев прошлого, своих предков, в том числе и легендарных, мифологических, рожденных его же, народным, воображением.
Казахи — народ, в котором далекие и недавние предки и ныне сущие сосуществуют плечом к плечу. Понять это, почувствовать мне помог и Рахымжан Отарбаев.
Господи, как необходимо это и нам, русским, с нашими пространственными космическими масштабами и при нашей, в общем-то, тоже относительной немноголюдности!
У Отарбаева сосуществуют не только природа и люди, но и люди разной природы — сосуществуют. Не хочу употреблять пафосное слово «интернационализм» — в его рассказах действительно налицо людское сосуществование, первооснова которого (как и у ткани) — сострадание. Может, это идет и от того, что в нем самом тоже немало кровей?
К своему стыду, только недавно впервые прочитал так называемые «назидательные слова» Абая. И я был поражен жесткости, с которой писатель говорит со своим народом, отцовской строгости, идущей, наверное, от отцовской же ответственности за малых сих…
Не собираюсь примерять на Рахымжана абаевскую златотканую тюбетейку. В Казахстане есть и более зрелые претенденты на нее. Но если характер и почерк и впрямь взаимозависимы, то я могу подтвердить: почерк у этого писателя уже есть. И он достаточно тверд.
…Небогатое детство в прикаспийских степях, ощущение оторванности от большого мира, трудное становление вчерашнего провинциала — он все еще нащупывает дорогу не только в литературу, но и к самому себе.
Он элегантен, порывист, эмоционален, иногда неуживчив, может поскандалить даже на чинной международной конференции, где кто-то невпопад вспомнит незадачливого киношного казаха Бората. Но в нем самом, в Рахымжане Отарбаеве, чувствуется своя чудаковатость, по-русски говоря, «чудинка». Она угадывается и раскрывается по мере сближения с этим любопытным художником слова.
Имя этой чудинки — искренность. Она присуща ему самому и, слава Богу, она живет, улыбается, дышит в его произведениях.
Его герои смеются и плачут. А как замечательно причитают эти его зачастую совсем не литературные, не хрестоматийные герои!
Да, плачут, правда, чаще, чем смеются. А смех сквозь слезы, до слез на ресницах, как и любовь до слез — это и есть литература. Особенно сегодняшняя. Особенно — настоящая.
Георгий ПРЯХИН,
академик Академии российской словесности
