— Ассаламалейкум, ага!
— Уалейкум ассалам!
Дальше приветствия разговор не клеился: каждый занимался своими делами — убирал чемоданы, раскладывал вещи, стелил постель и, даже закончив обустройство, я привычно уткнулся в телефон. Мой попутчик тоже лежал молча, уставившись в потолок купе и думал о чем-то своем.
Впрочем, батарейка телефона вскоре благополучно разрядилась, и я полез за книгой, предусмотрительно купленной на вокзале. Но читать мешал попутчик. Нет, он не заговорил, даже не шевелился, и все же было в его внешности что-то такое, что трудно объяснить словами, но вызывающее внутреннее беспокойство. Я стал молча наблюдать за ним, притворяясь, что увлеченно читаю, а сам попытался определить, кого же судьба определила мне в соседи на двое с половиной суток. Физиономист я еще тот, а потому перевел взгляд на страницу книги, но поскольку любопытство – мое второе «я», то сосредоточиться на чтении не получилось. Откладывая книгу, невольно вздохнул – сосед бросил на меня насмешливый взгляд, приподнялся и окликнул проходившего мимо проводника (дверь купе была открыта): «Чайку нам сделай, братишка», — в голосе звучали повелительные нотки. Бывает так, что вроде человек не приказывает, не повышает голоса, а все его просьбы воспринимаются как приказ, без возражений. «Какой-то начальник? — подумал я, — нет, не похоже, нет барственности, присущей начальству, да и руки отнюдь не холеные, а вполне себе рабочие». Он молча полез в сумку и стал доставать съестное: дежурную курицу, яйца, помидоры и, наконец, бутылку коньяка. Проводник принес чаю и молча вышел.
— Подсаживайся, — он гостеприимно махнул рукой. Я, было, отказался, но он продолжил тем самым не терпящим возражения тоном: — Садись, садись, знаю я вас, ничего в дорогу не берете, а потом травитесь в ресторане втридорога.
А ведь в точку попал. Я ничего не взял в дорогу, несмотря на увещевания матери. Пришлось разделить трапезу.
— Будешь? — он призывно показал на бутылку, я отказался. На сей раз он настаивать не стал, наоборот, одобрительно кивнул и, опрокинув рюмку, удовлетворенно крякнул. Затем не спеша заткнул пробку и убрал бутылку в сумку: «Правильно, что не пьешь, молод еще».
К тому времени уже начало смеркаться. А еще через некоторое время скорый поезд №7 «Алма-Ата – Москва» нырнул в ночь. Я почитал немного и уже собирался уснуть, как сосед снова подал голос: «Куда едешь?» Я ответил, что приезжал в Алма-Ату к сестре, а еду в Саратов, где учусь. И дальше, удовлетворяя его любопытство, назвал свое имя, сказал, что учусь на филологическом, но учителем не стану, а хочу быть журналистом. Слово «журналист» подействовало на него странно. Он приподнялся, сел в постели. В голосе появились требовательные нотки: «Если станешь журналистом, может быть, когда-нибудь напишешь и мою историю». Оказалось, зовут его Исмаил, он из Гурьевской области, трижды сидел в тюрьме.
Ночь мы не спали. Он рассказывал, я слушал, изредка вставляя реплики. Дальше я изложу его историю.
Детство Исмаила прошло в родном ауле. Рос он, как и все сельские мальчишки, хорошо знакомые с физическим трудом, крепким и выносливым. Еще пацаном ходил вместе с отцом на рыбалку и охоту, умел ставить сети и устанавливать капканы и силки. После десятилетки пошел учиться в техникум, хотя окончил школу почти на все пятерки, институт его не прельстил, хотелось поскорее начать зарабатывать. После окончания железнодорожного техникума, как и все сверстники, отслужил в армии. Служилось легко, военное братство нравилось, к моменту возвращения домой был уже старшиной. Комбат предлагал остаться на сверхсрочную или идти учиться в военное училище, обещал отличные характеристики. Почти было согласился, но безумно хотелось домой, да и паровозы он любил не меньше танков.
— Возможно, это была моя самая главная ошибка. Если бы я остался в армии, жизнь бы сложилась совсем по-другому. Хотя… от судьбы не убежишь, сколько раз уже убеждался, — но в голосе слышалось сомнение.
И вот в парадной форме, вся грудь в значках, окруженный друзьями и подругами дембель Советской Армии танцует в сельском клубе. Время от времени заходят за здание клуба пропустить по стаканчику, и еще более счастливые и пьяные то ли от выпитого, то ли от долгожданной встречи с родными и друзьями, возвращаются к танцам. Возвращался домой уже один, проводив до калитки Нурсулу. «Надо же, как повзрослела, — думал он, усмехаясь, — до армии вообще не замечал пигалицу, а сейчас — красавица!» Настроение было приподнятое, хоть и не получилось сорвать поцелуй, но от встречи завтра вечером и похода в кино не отказалась, а это хороший знак. Насвистывая незамысловатую мелодию песни, звучавшей на танцах, Исмаил уже подходил к дому, когда услышал грубый окрик: «Не свисти — денег не будет». Исмаила передернуло. Не привыкший спускать грубого обращения, ответил: «Тебе-то что?» «Если еще раз увижу рядом с Нурсулу — голову оторву и в… засуну», — угрожающе произнес Айбек и, резко развернувшись, пошел прочь. Первое, что пришло на ум — догнать и привести в исполнение его же собственную угрозу. Но чуть поколебавшись, махнул рукой, не хотелось портить настроение.
Но на следующий вечер история повторилась, только уже в присутствии Нурсулу. «Ты что, щенок, тупой?» — Айбек, явно рисуясь перед девушкой и уверенный в своем физическом превосходстве, влепил Исмаилу звонкую пощечину. Это было унизительно. Если бы двинул кулаком, возможно, Исмаил удержался бы от ответного удара, все же разница в возрасте, а в ауле старшаки пользовались непререкаемым авторитетом. Но пощечина, к тому же в присутствии Нурсулу – это уже слишком. Не помня себя от бешенства, Исмаил вырвал штакетник из ограждения рядом стоящего дома и, размахнувшись, от души врезал обидчика по голове. Айбек свалился мешком, а Исмаил, уже не помнил, как пинал его, не разбирая, куда, и только повторял: «Я покажу тебе, как голову отрывать…» Опомнился от истошного крика Нурсулу, девушка повисла у него на руках и каким-то невероятным образом сумела остановить. «Пойдем домой, — Нурсулу всхлипывала, — не пойду я никуда с тобой».
А наутро пришел участковый… Оказалось, Айбека ночью увезли в больницу, там поставили в известность милицию и пошло-поехало. На суде дали три года общего режима. Правда, Айбек попросил суд быть снисходительным, сказал, что прощает, но, на беду Исмаила, участковый был зятем пострадавшего (был женат на старшей сестре Айбека) и убедил родителей своей жены не идти на уступки и на поводу у просивших прощения родителей «хулигана».
Тюрьма встретила Исмаила с распростертыми объятиями. В первый же день в СИЗО (следственный изолятор), где он дожидался вступления приговора в силу, нашлись земляки. Больше всего поразило, что сидельцы знают о его деле чуть ли не больше его самого. Тюремная почта работала безукоризненно. Смотрящий в хате (камере) подозвал к себе, коротко объяснил правила проживания в «общежитии», посоветовал воздерживаться от грубости по отношению к сокамерникам, особенно от матерщины, и определил койко-место. Старший товарищ из одного села уместил тюремную науку в шесть слов: «Не верь, не бойся, не проси». Исмаил усвоил этот урок раз и навсегда. А все россказни о небывалой жестокости в местах не столь отдаленных оказались неправдой. Здесь царил порядок, похожий на армейский, но дисциплина держалась не на офицерах и сержантах, а на авторитете смотрящего и его окружения. Здесь тоже было братство — братство «пострадавших от несправедливости жизни», как пояснили товарищи поопытнее. Библейские заповеди работали четко: не укради, не чревоугодничай, не убий… соблюдались неукоснительно, но только по отношению к братьям по несчастью. Люди по ту сторону решетки в расчет не брались, кроме разве ближайших родственников, остальные причислялись к категории «лохов», без которых жизнь плоха.
Побыв в изоляторе около месяца, ничего не добившись кассационной жалобой, Исмаил был отправлен на зону. И начались будни обычного зека. Впитавший тюремную романтику из рассказов старших в тюрьме, Исмаил наотрез отказался от сотрудничества с администрацией, но имея трезвую голову, рассудил, что от работы в промзоне отказываться не стоит, ибо это наиболее короткая дорога к свободе, если не считать доносительство на своих сотоварищей.
Рассказывать «об интересных случаях» на зоне Исмаил мне не стал, как я ни просил, лишь бросил вскользь, что зона для человека с головой — это наука на всю жизнь. Как бы долго ни тянулся срок, но настал и час выхода на свободу. Вернулся домой, устроился на работу. Бесцельных гуляний и выпивок стал честно избегать, хотя с друзьями отношения поддерживал, но они были словно из другой жизни. В первое время вообще передергивало, когда кто-то из окружающих грубо матерился и «допускал» другие излишества. Все, что до зоны воспринималось как нечто обычное, теперь виделось совсем по-другому, через призму пережитого. Радовало одно — Нурсулу не послушалась своих родителей, уговаривавших забыть зека, все это время писала письма, честно ждала все эти годы. Как-то пришел Айбек, попросил прощения, сказал, что поступил не по-пацански, но, мол, родители были непреклонны. Оказалось, что и заявление в милицию писал не он, а мама под диктовку того самого участкового. Простил. А потом была свадьба. Родители и прочие родственники постарались. Свадьба была шумной, в казахских традициях, широкой и обильной. Тесть с тещей примирились с неизбежным, помирились со сватами. Родился сын Мурат. Жизнь налаживалась.
«Когда я освобождался, мой «семейник» Сагат советовал ничего из вещей не оставлять — плохая примета, но я не послушался, подарил свою восьмиклинку (объемная основа из восьми клиньев, жесткий козырек, пуговица на макушке, считающаяся особенным шиком у заключенных) своему земляку, — продолжил Исмаил, — и зря не послушался». По каким-то известным только ему самому причинам участковый Сатылган с самого начала невзлюбил Исмаила, а по возвращении, когда Исмаил пришел вставать на учет после освобождения, сказал: «Твоя статья была до семи лет, тебе мало дали, но ничего, я исправлю эту ошибку, снова тебя упрячу за решетку». С тех пор шло невидимое противостояние, при каждом удобном случае Сатылган старался привлечь своего недруга к ответственности, хотя бы к административной. До поры до времени это получалось у него плохо, поскольку Исмаил, твердо решивший не повторять прежней ошибки, держался независимо и благодаря тому, что жил со своей семьей обособленно, избегая участия даже в безобидных встречах с друзьями, долгое время обходил острые углы. Но, как говорится, ищите и обрящете. Сатылган добился своего, но какой ценой…
Обычный, не сулящий никаких бед вечер. Исмаил возвращался домой с паровозного депо. Дорога шла мимо строящегося дома и тут то ли поджидал его, то ли случайно вышло, встретился участковый. «Ну, что, попался? — от Сатылгана за километр несло ароматом из пивной бочки, — не обращай внимания на форму, не бойся, я сегодня не мент, выйдем?»
Было заманчиво врезать тому как следует, выплеснуть всю накопившуюся злобу, но было видно, что противник явно провоцирует, а зная его особую любовь к эпистолярному жанру, Исмаил пропустил мимо ушей замечание, что тот «сегодня не мент». Один удар, и будет открыто дело о нападении на представителя власти, а такие вещи власть не прощает — срок будет солидный и без какой-либо надежды на освобождение. Исмаил прекрасно понял все это, а потому попытался пройти мимо, но Сатылган, резко дернув его за плечо и разворачивая к себе, дыхнул пьяным перегаром прямо в лицо: «Ты, козел, все равно сядешь, я сгно…» Договорить милиционер не успел, слово «козел», как красная тряпка для быка, вмиг затмило разум, и в следующий момент кулак Исмаила нашел подбородок сквернослова. Удар был точен, апперкот сделал свое дело. Еще миг, и участковый уже лежал на груде битых кирпичей. Исмаил отвернулся, собираясь уходить, но что-то показалось странным в позе лежащего мента. Он остановился, пригляделся — из затылка лежащего навзничь Сатылгана струилась кровь.
Исмаил осторожно подошел к телу, приложил палец к шейной вене — пульса не было. Армия научила Исмаила быстрой реакции, а зона — осторожности. Вкупе эти качества подсказали ход дальнейших действий. Растерянность продолжалась доли секунд, а потом, оглядевшись и никого не обнаружив, парень поднял мертвое тело, закинул одну руку себе на шею и приобняв за талию, потащил к себе домой. Со стороны, если слишком не приглядываться, казалось, что человек ведет не в меру приложившегося к стакану товарища. Ему повезло. Дом его стоял на берегу реки, а предмет его особой гордости — резиновая лодка качалась тут же. Исмаил затащил труп в лодку, туда же накидал несколько тяжелых камней, во множестве валявшихся на берегу, разделся, привязал к ноге нож, который постоянно носил с собой, и сам сел в нее. Тихо всплеснули весла. Доплыв до середины Кигача, привязал тело к сиденью и полоснул ножом по резиновому борту лодки. Несколько секунд посидел без движения, и когда лодка пошла ко дну, оттолкнувшись от тонущей лодки, поплыл к берегу.
Пропажу милиционера село обнаружило наутро. Стали искать. Результатов не было, а на третий день приехала опергруппа из областного центра, пропажа участкового — дело серьезное. Приезжие работали профессионально, уже через несколько часов нашелся свидетель, издалека видевший Сатылгана с Исмаилом около стройки. Пришли к нему домой с обыском — ничего не нашли, но не нашли и его лодку, предмет зависти соседей. Еще по первой судимости Исмаил усвоил основной закон подозреваемых, который гласил: «Чистосердечное признание — добровольный шаг в тюрьму». Поэтому держался стойко — ничего не видел, ничего не слышал, ничего не знаю. Но следователь оказался дотошным, вызвал аквалангистов и после пары часов ныряния они вытащили на поверхность реки остатки лодки с телом участкового. Замок, охранявший лодку от воров, был открыт родным ключом, смерть наступила в результате удара по затылку чем-то острым, на подбородке красовалась гематома от удара кулаком — все это установили эксперты. А дальше опять этап, следствие, суд. Исмаил так и не признал своей вины, но суд вынес вердикт — виновен. И, учитывая всю тяжесть совершенного, а также нежелание идти на сотрудничество со следствием, приговорил Исмаила к высшей мере наказания. При этом суд решил, что потерпевший был при исполнении. Шел 1984 год, время, когда Андропов, пришедший к власти в стране, «закручивал гайки».
— Но мне повезло с адвокатом. Друзья наняли ее в Алматы, — вздохнув, продолжил Исмаил после некоторого молчания.
Айсулу, так звали адвокатессу, потребовала от подопечного полного рассказа и, хотя знала всю правду, склонять к «чистухе» не стала. А когда вынесли смертный приговор, не просто подала кассационную жалобу, а потребовала эксгумации тела. Авторитет столичной «штучки» со связами сработал безотказно. Тело было выкопано, за давностью срока содержимое желудка идентифицировать было невозможно, а потому от тела отделили голову и отправили на экспертизу в Алма-Ату. «Не знаю, почему именно голову, — усмехнулся мой собеседник, — я в этой науке не силен, но именно по ней определили, что Сатылган был в нетрезвом состоянии». Это меняло дело. Власти всегда защищают своих и за них карают строго, но тут обнаружилось, что у ее представителя тоже не все гладко. Дело было передано на доследование, новому следователю Исмаил рассказал все как есть, как советовала Айсулу. На этот раз приговор оказался намного мягче – 10 лет строгого режима, который подсудимый принял с благодарностью, и оказался в колонии строгого режима в городе Шевченко.
Десять лет — срок долгий, но не вечный. А потому Исмаил не просто отбывал срок, а закладывал фундамент будущей жизни. Тем временем от Нурсулу приходили письма, она продолжала любить и ждать. А спустя девять месяцев после очередного длительного свидания на свет появилась дочка Акерке. Семья для Исмаила всегда была на первом месте. А потому надо было думать, как помочь ей. Когда другие товарищи по несчастью ждали посылок из дома, Исмаил ухитрялся отправлять жене деньги. «Все очень просто, — рассказчик довольно улыбнулся, — на зоне, как и на свободе, куча возможностей, только другие спускали деньги на карты, выпивку или наркоту, а я думал о дочери с сыном». Здесь Исмаил также устроился на работу. Здесь работал завод, имелись станки. Руки, привыкшие к труду, и сметливый ум быстро освоили и токарный станок, и шлифовальный, и заточный. А это открывало безграничные возможности для зарабатывания денег. Между тем Горбачев объявил перестройку, в стране царствовали денежно-рыночные отношения, а нувориши с растопыренными пальцами в малиновых пиджаках хотели иметь все и сейчас. На зону посыпались заказы. Чего только не делал Исмаил: от обычных нард, шахмат и шкатулок до кораблей, сабель, щитов и луков, исполненных под старину.
В 1993 году в оборот ввели тенге. На начальном этапе в расчете на новую национальную валюту все стоило копейки, и Исмаил ухитрился, сидя за решеткой, прикупить в Актау две квартиры. Так что на свободу мой попутчик выходил не только с чистой совестью, но и довольно состоятельным человеком. И тут обнаружилось, что у него недюжинные способности к коммерции. «Я открыл первый частный магазин в нашем селе, и у меня первого появился двухэтажный дом», — не без гордости промолвил он. И тут же замолчал. Народ в девяностых в большинстве своем бедствовал, а потому удачливый коммерсант вызывал у соседей не столько восхищение, сколько черную-пречерную зависть. И как-то утром он обнаружил свой магазин сгоревшим. Поджигателя не нашли. Но не в характере Исмаила унывать, потеряв торговлю, он подался в земледельцы. Взял участок земли и стал выращивать овощи и бахчевые. Но судьбе не было угодно, чтобы он стал добропорядочным гражданином.
«На этот раз я ничего не оставил на зоне, когда освобождался, — вздохнул Исмаил, — унес все с собой, а по возвращении домой разложил большой костер и сжег все. Мне казалось, я сжигаю прошлое». Но прошлое не хотело отпускать. Исмаил ехал домой с плантации на «жигулях» по дороге. И на узком участке, где с одной стороны посадки, а с другой — высокий вал, догнал пешехода. Исмаил торопился, дома ждали гости, а он вез свежие овощи, арбузы и дыни. Он просигналил, пешеход обернулся и показал ему неприличный жест, всем своим видом демонстрируя, что уступать дорогу не собирается. А это был самый младший брат, кого бы вы думали? Да того самого участкового. К этому времени Исмаил научился не реагировать на слова и жесты, а потому остановил машину, вышел и попросил пропустить. А в ответ услышал отборный мат и угрозу: «Ты еще ходишь по этой земле, а мой брат гниет в могиле, — зло прошипел Карабай, пьяно покачнувшись, — но ничего, я тебя голого оставлю, я сжег твой магазин, а скоро вытопчу твой огород». Вот это было зря. Исмаил очнулся, когда тело Карабая под ним обмякло, а в руках у себя обнаружил окровавленный кирпич.
«Дальше неинтересно, — заключил он, — следствие, суд, срок — 10 лет. Только вот, что не дает мне покоя, неужели Богу было угодно, чтобы я повстречался с этой семьей. Ведь я полжизни провел в тюрьме из-за них. Не живи я с ними в одном селе, все было бы совсем по-другому». Он замолчал. За окном светало, и мы по молчаливому согласию решили поспать.
Но не спалось. Услышанное не давало покоя. Исмаил не жалел о совершенном, он жалел о судьбе, которая свела его с этим участковым. По всему выходило, что Исмаила все время провоцировали, что «сами напросились», но ведь цена всего этого — две человеческие жизни. Как может спокойно жить человек, отнявший жизнь у себе подобного, пусть случайно, пусть не по злому умыслу, пусть даже в состоянии аффекта… А колеса поезда мерно отстукивали секунды, за окном уже полностью рассвело. Меня ждал новый день, новые встречи, новые истории… Но забуду ли я этот?
Кайрат САТАЕВ
