(Продолжение. Начало в №123 от 28 октября 2014 г.)
***
Где же этот тюркский баян-летописец? Еще многое надо поведать. Назиданий и наказов немало.
Когда Есугей багатур ушел из жизни, его мать с тремя детьми осталась вдовой. По старому дедовскому обычаю не вышла ни за кого из мужчин среди родственников мужа, всполошились соплеменники и откочевали, оставив их на произвол судьбы. Оставшуюся от отца всякую скотину и живность разобрали. Нищета заставила мать днями напролет ловить грызунов и собирать коренья.
Поутру она стелила перед сыновьями черную не стриженную по осени овечью шкуру. Где находила, — неизменно сыпала на эту шкуру горсть пшена. Мелкие зернышки рассеивались и исчезали в густой шерсти. Взяв к себе поближе младших братьев Хазара и Кашигуна, они до самого заката подбирали эти зернышки и ели. С наступлением темноты возвращалась и мать, пусть с малой, но радостной добычей.
Та овчина оказалась золотой кошмой. То пшено — драгоценным лакомством. И поныне они снятся ему по ночам.
Отпрыски мои, раньше неги богатства познайте горечь нищеты.
* * *
Сказывают, тысячу тарпанов, разметав хвосты и гривы, несутся очертя голову в тысячу окраин света…
Это же конец летнего месяца, когда на заре уж становится прохладно. И дождь льет, не переставая. Не дает проясниться степи с разбросанными тут и там обычно пучками ковыля. Так ведь это гора Улытау, прогнувшая середину широкого хребта, на котором всегда гуляет марево.
Правя путь на закатное солнце, случалось здесь задерживаться. Что там куланы, вплоть до коз и серн, блуждающих по горам, изнемогали от тучности. Малосознательным диким животным не было дела, что он великий каган. С правого бока блеют, с левого — верещат и скачут. Войско, не зная уж кого задрать, решило соорудить ловушки из кольев. Надумало, рассправив крылья флангов, согнать в одно место, стуча в барабаны, и порезвиться, устроив кровавую бойню. В самый раз он прогуливался на славном темно-гнедом коне, оставив белый шатер на огромной монотонной повозке, которую тянуло шесть волов. Остановил он зарвавшихся только подняв правую руку. Все поняли его без слов, и тотчас же усмирили свой пыл.
Взяв с собой Джучи, он тогда направился сюда, на гору Улытау. Темно-гнедой конь, отливая боками и приплясывая, вынес его на самую вершину. Земля тогда, уместившаяся в зрачок, качалась в колыбели августовского утра. Окаймленную горизонтом, он прочувствовал ее душой. Видел благодатный край, который не уступить ни грозному врагу, ни мимолетным тяжбам. Живописно раскинувшуюся гряду следовало бы украсить великолепным ханским дворцом. На вершину Улытау, где шумят улары, поставить денно и нощно недремлющий караул. Разве не сподручно было бы ему зажечь костры, подступись лишь какая опасность? Завидя сигналы тревоги, поднимется столпотворение, в горах и низинах заколотят в бубны, на всех окраинах зазвучит призыв. Из переживавших, что притупится острие копья, заржавеет лезвие сабли и воскреснет, само по себе, целое войско. Привяжет на правый бок хурджун для добычи. Выровняет словно на смотре ровные ряды и шеренги. Будет жаждать битвы. Умерять терпение.
Безоблачное око солнца катилось на запад.
— Джучи, сын мой, — признес он тогда, приподнимаясь с серебряного седла. — Рано или поздно этот край к тебе придет по наследству. Разбей свою ставку в подобающем месте.
— В какой стороне поставить мне, укажите вы сами, отец!
Больше ни слова не сказал тогда его Джучи, почтительно глядя на погруженного в думы отца, подставив свою медную бороду ветру.
Тогда он со спокойной торжественностью взял в руку свой тугой лук, сотворенный из двойных рогов оленя, отороченный изнутри дуг серебром, а каждое кольцо украшено драгоценным камнем. И с силой пустил стрелу, изготовленную из багровой ветви молодой таволги. Стрела взвилась в небо и со свистом канула, сверкнув на солнце золотым наконечником. Ожившее в четверть пяди перо кобчика, прикрепленное к тетиве, отлетело, будто маша крыльями, и, трепыхаясь, исчезло.
— Там вон есть место! Правь своим улусом. Пусть путеводной звездой твоей будет Каракорум.
Так это же Джучи. Жив он, мой ясный свет! А что плели эти безбожники? О чем заунывно причитает кобыз старого Кетбуги? «Погиб твой сын Джучи хан, затупился твой ятаган, опрокинут твой казан!.» Врешь! Того и ждут, чтоб залили им глотки кипящим на саксаульных головнях свинцом?!
— Э, видно вышел поохотиться на зверя. Имеет в виду Джучи. Вместо вооруженного отряда взял с собой десяток легко снаряженных джигитов. Самое время, когда наливается всеми соками мясо молодой сайги. Особое естество у этой степной антилопы, питающейся целебными травами. Головокружительная погоня и само улюлюканье вслед копытной дроби стремительно пронесшейся стаи доставляет дикое удовольствие.
Погоди-ка, а чья же эта сотня скачет рысью вдоль по оврагу, скрываясь за слоистыми скалами в восточной части? Кони их так откормлены на сочной осоке, что с лоснящихся их боков может вошь соскользнуть. От доспехов и оружия их глаз не отвести, бликами играют в солнечных лучах, проглядывающих сквозь разношерстные облака. Наверное, Джучи направился усмирять бунтующие аулы непокорных феодалов-правителей. Разве здешний народ может жить спокойно, иногда, словно волна на морской глади, если не поволнуется и не побьется почем зря? В этой степи каждая десятая женщина может родить гренадера с вытаращенными глазами и торчащими щетиной усами. Однако, где же эта сила, которая вырвалась бы из оков семейного клана или, в лучшем случае, интересов одного рода-племени? Добудет славы в известных пределах, получит пользы на житье-бытье, и на том пыл весь иссякнет. Горячий его аргамак, вышибавший копытами искры, захромает, закормленный в стойле. Заржавеет пика длиной в два размаха, прислоненная к унинам юрты. Довольствуясь однодневной славой, пользуясь шатким почетом, будет жить пустой лестью своего окружения. И будет жить пустой лестью пока не станет одним из обычных забулдыг со стоптанными каблуками.
Еще с самых азов жизни приметил он беспечность тюркских племен и колотил их, пока не переставали чесаться его кулаки. Закалил свое воинство в суровых походах, обучил нападать на врага, как гром среди ясного неба. В шестидневном пути каждый мог обходиться кусочком соленого курта. Под знойным раскаленным небом, на лютых февральских морозах никто не скулил и не хмурил брови. Мало возродить боевой дух, надо было его испытать! Не благодаря ли тому его тумены подмяли под копыта своих коней ожиревших, словно глухари, правителей и князей золотоглавых городов? Вместе с тем, куда скрыть добычу, злато и серебро в набитых хурджунах, которые в награду получал каждый обладатель копья? И бровью он не повел. И не усмирил. Золото и серебро — это все детская забава. Пусть берут, если есть на то желание. Все равно эта мишура останется под ворохом золы и пепла разрушенных городов. Мог ли он покорить весь мир, будь охоч до таких мимолетных страстей? Думы были тогда далеки, слишком далеки…
Сотня, уходящая рысью, скрываясь за слоистыми скалами, — не воины Джучи. Так кто же это удаляется, поднимая вслед лошадям мягкую пыль? Эй, так тот во главе отряда, на огромном черном коне с отметиной на лбу, знакомый, ведь, беглец. Неужто Асхак багатур из кулан-кипчакского рода. Он, точно он самый. Ведет за собой сотню, как рассеянный помет жеребца? Э, да не брат ли он хану Котену, скрывшемуся с малочисленным, что созвездие плеяд, войском в Карпатских ущельях, убоявшись его гнева? Рассказывали, как он, подвязавши коням хвосты, бежал без оглядки, и в конце концов, упал в ноги венгерскому правителю Беле. Раболепствуя, получил кусок земли, спасая шкуру, продал свою веру, говорят.
Была ли у него возможность преследовать малую, что созвездие плеяд, вспугнутую кучку перебежчиков, когда его ждали великие цели? Погоди немного, думал он, когда-нибудь крепко попадешься мне в руки, если только не поглотит земля и будешь ходить под синим небом, топча траву. Он это — его наследничек храбрится пока, следуя его примеру. Не хочет ли он, случаем, отомстить за позор Котена? Пусть сначала на силенки посмотрит! Бывало, зады не просыхали у аульных шавок, завидевших матерого сизого волка. Полынный тихий народ, поди, ковыльным становится! Должно быть, давно не нюхали кулака Джучи, а то бы…
Наверное, Джучи увлекся слишком охотой. И сайга закрывает свет. Когда она с гулом уносится по курганным просторам, красная волна горизонта то поднимется то закатится… Будто выплескиваясь через край. Не заметишь, как и сам, под грохот барабанов и зов рожков, жиганешь коня. Обойдут тебя ноздря в ноздрю, держи только, подобно пасти дракона, наготове ловушку. Вот-вот, тогда и начнется настоящая бойня.
Быстрый конь Джучи большим кругом, без седока скачет прочь. Раз за разом сует в колчан руку. Э, пущенная им стрела никогда не пропадала даром. Что ей, о боже, порхающая сайга, когда она пробивает насквозь мелкую железную кольчугу словно ветхую бязь.
Жаль, ничего не видно от поднятой сайгаками пыли. Неровен час, какой-нибудь гордый самец ударил исподтишка? Джучи, куда пропал его Джучи? Зачем упускает из виду снаряженного до зубов врага? Почему не устремляется грозно в атаку? Раздался вопль — все-таки заставил врага хлебнуть крови. Бей, не жалея их, бей! Э, вот она, показалась отставшая от него дружина Джучи. Бросили, где придется, коней. Пусть устроит им погром! Безмозглые ослы, забыли, кто ныне хозяин этой бескрайней степи! Пока жив Джучи, пока гора Улытау не сдвинулась с места, не позволит он каждому разбойному бродяге самоуправствовать. Чей же это быстрый конь, выскочивший из стены поднятой пыли? Как же он звонко ржет, потеряв хозяина. Да это же белогривый знаменитый конь Джучи! Но где же он сам? Куда запропастился его отважный леопард? Неужто затворен в густой пыли? Неужто благородного принца опрокинул с коня кипчакский наследник? Глаз не поверит и слух того неймет!
Две стороны лицом к лицу атакуют пиками. Кто-то погиб, кто-то уцелел. Куда пропал его Джучи? Что с его рано возмужавшим сыном, красивым как ясный месяц?
Откуда же этот рев, заполнивший все в округе? Или какой-то бродяга трогает струны кобыза? Как смеет, кто ни попадя, переступать его порог? Так это же Кетбуга наймановского племени. Слезы из глаз его омывают раздвоенную бороду, вздрагивают плечи. В руках его плачет сухое дерево, перерастая во вселенский стон. Кажется, и безъязыкому дереву даны слова. Да не простые это слова, обжигающие сердце угли. Пламя бежит по телу, обрушивая твои косточки.
Асхак кулан, Джучи хан, —
Сердце стучит в барабан:
Твой свет померк, богом дан,
Джучи погиб, мой каган!
Твой сын погиб… Что? Что он болтает? Старый истукан, прекратит или нет? Несет небылицу! Если и настигнет моего Джучи десница Небесного Тенгри, то разбойнику с дороги иль безродному псу его не одолеть! Заткните ему рот! Прочь от меня, прочь! Где свинец, топленный на саксаульных головнях? Залейте глотку этому неугомонному старцу! Пусть знает, чего стоит кликать беду, что сорока в овраге, гляди-ка!
Дайте мне только пробудиться!
* * *
Где же этот тюркский баян-летописец? Еще многое надо поведать. Назиданий и наказов немало.
Я родом из простой юрты кочевника, созданной из дерева и кошмы. Саблями моих предков я перекроил лицо мира. Извечный мир — владение Небесного Тенгри. Я — властитель душ на земле. Я возродил народ из пепла, воскресил его дух и достоинство. Нояны мои стали знатью. Честь и почет им всюду.
Золотой трон о четырех ногах всегда окружает коварство и зависть, угодничество и продажность…
Много я видел измен. И чужих, и своих. Хорошо, когда собака — друг, но плохо, когда друг — собака!
Стоит показать слабость льву, как тут же вокруг него соберется свора гиен. Это они, когда ты силен и грозен, высовывают языки и прячут зубы.
Сборищу каркающих, черных ворон довольно одного крепкого камня. Такой камень исподволь должен быть при вас!
Наследники мои, я смог дать бедному кров, трусу вручил кинжал, скупого сделал щедрым, слабому подарил надежду. Только не смог из тупого от рождения человека, сделать благородного мудреца. И потому остерегайтесь глупцов!
(Продолжение следует)
