Продолжение. Начало в №№123, 132, 135, 2014 г.
Сказывают, тысяча тарпанов, разметав хвосты и гривы, несутся очертя голову в тысячу окраин света…
Это же он, собрав многочисленные тумены, наступает на Саудакент. В свое время растворивший льстивые объятия и покорно склонивший голову город показал свои зубы. Раз за разом начал грабить караван, идущий из Китая. Захваченное добро пускать под дележ. Самому караванбаши отрезали уши, обратив в раба. Прочим, дабы не сбежали, подсекли пятки. Под кожу насыпали мелко рубленный конский волос. Повсюду раздавалась дурная весть, что поглумились, сделали его людей не ходячими.
Передовое войско на Западе в то время заняло Киев и свободно передвигалось по Европе. Он бы и не стал обращать внимание на строптивость незначительного Саудакента, расположившегося как чирей под подбородком. Между тем существует указ великого кагана, имеющий действие на территории, которой он владеет как собственным домом. Одна его часть гласит, — не чинить преград, не проявлять враждебности караванам, устанавливающим торговлю между странами и доставляющим населению нужные товары и казну. Так как это — все равно что перекрыть животворные сосуды. Поэтому, кто бы не нарушил данную волю — наказание ему — смерть!
Тумены отовсюду, поднимая тучи пыли, окружили город. Сам он поставил свой белый шатер на высоком холме в отдалении. Завидя жуткую картину, город всполошился. Засуетились и забегали, наступая на подол собственного халата, превознесшиеся вельможи и неуклюжие, точно жирные утки, богатеи с их отпрысками. Не успело, как говорится, и молоко свариться, а ворота города уже были отворены настежь. Один из них в огромной чалме, пыхтя, вырвался вперед на своем светло-сером коне. За ним, кучкуясь, словно катышки жеребца, потянулись и другие. Приблизившись на расстояние ягнячьего выпаса, остановились. Белый шатер на высоком холме, смотревшие глазами филина, вселяли в них ужас. Трясясь от страха, они напрочь теряли самообладание. Он не проявил благосклонности. Не выказал желания принять их. И несмотря на свое усердие, куда им было лезть на рожон?! Держал он их эдак три дня без маковой росинки во рту. Изжарил на июльском зное, думал живьем уморить. Выжал последние силы из неотесанных корыстолюбцев. Ибо были как на подбор безумцы. Думал, заронить в них свет благочестия…
Саудакент, нет-нет, то было явно в Сарайчике. Что за призраки колеблются перед глазами? Так и ворочаются в уголках памяти. Так и наплывают бессчетными видениями. Да, город Сарайчик, да он. Вольготно разместившийся на обрывистом берегу своенравной реки Урал. С роскошными дворцами. Живущим без нужды в нем народом. На склонах холмов раздельными гуртами скот четырех видов. В реке бьется большая рыба день напролет. Подобно овечьим отарам шумят ночь напролет лягушки. Благовидный и знатный люд за дневной переход выходит встречать, за полдневный отбивает ему челобитную. Потому и города трогать не стал. Больно уж приглянулся. Туменов расселил по кишлакам и аулам. Чтобы набрались сил исхудавшие кони. Не будут брыкать по брюху — не дождешься аллюра. Предстоят высокие перевалы. Предстоят глубокие озера. Недаром лелеет и холит он беркутов и ястребов своих, вытащив на свет, словно кривые точеные сабли.
Перед тем как покинуть город, в приступе гнева он собрал всех знатных и богатых вельмож, приказал привязать им на шею камень и сбросить в реку. Загубил их в глубокой пучине. Велик был проступок. Уличил их в коварстве. Увидел, что за благопристойностью и милым радушием скрывалось двуличие.
А за что? Как так за что? Когда он, ничего не подозревая, спокойно проводил свои дни, племена с побережья вели переговоры с однородцами своими башкортами. Отправили гонцов на Устюрт к туркменам. Направили письма братьям и своим, основавшим Кажы Тархан и Крым. Приглашали объединиться против монголов. Собрать войска… Сплошь сброд! Возомнили себя цветом народа. Знать бы им, что они всего лишь поскребки со дна кипящего казана Великой Степи.
С ним был его внук Бату. Неладное-то и заметил сорванец. Но не стал он заострять внимания. Куда-де разношерстному сброду вырываться из плотного круга туменов. Что они будут делать, стоит ему нахмурить брови иль забить в набат. Так-то вот.
Был накрыт стол, полон яств. Сидя на почетном месте, в глубоком раздумье он и не замечал всего происходящего. Протянул было руку к чаше с напитком. Надеялся утолить немного жажду. В этот момент маленький Бату с визгом ухватился за его рукав. Взревел неистово. Белая была, цвета мрамора чаша, изготовленная китайскими мастерами. Стоит положить в нее яд, тотчас меняет цвет. Какую только хитрость они не придумают, возводя стены и поедая червей и тараканов. Та самая мраморно-белая чаша изнутри дала перламутрово-синий оттенок. Жидкость в ней переливается разными цветами радуги. Ему, приласканному самим Тенгри, хотели учинить насилие. Уворовать случайно душу, дарованную Небом. Он-то думал, что народ о добре помышляет. Однако нет, — возгордились. Превратно поняли его простоту, да благое к ним расположение. Один пуще другого, растленные грешники.
Напиток выплеснул в лицо сидевшего, уткнувшись напротив, шахарбаши. Разом встал с места. Грозный рев его раз шесть обернул всю майданную площадь.
Поднялись вмиг строем тумены. Поджигать Сарайчик он не стал. Собрал до единого благородных господ и вельмож. Каждому по весу его заставил подобрать по черному камню. На волосяных арканах привязали на согбенные шеи. Падавших с высокой кручи несчастных проглатывала без разбору пучина бурлящей реки Урал. Безгрешная вода не могла насытиться грешными телами. Лицезревшее картину мусульманское сообщество разнесло долгим эхом по свету, что «Чингис хан — карающий меч Аллаха!». И все бросились под ноги великому кагану, ударив лбами оземь, будто перед ними разложены молитвенные коврики.
А что же Саудакент? Пока он протягивал шелковый аркан между Востоком и Западом… Поставил капкан на караванном пути. Принял на четвертые сутки, храбрецу, скакавшему впереди на светло-сером коне, отрезал уши и отпустил рабом. Остальным насыпал в пятки рубленного конского волоса. Распорядившись разыскать караванбаши, покрывшегося струпьями и питавшегося баландой, вручил ему в руки ключи от шахара. Какой же человек может противостоять божьему мечу правосудия?
Жива еще в памяти одна присказка, рассказанная ему отцом Есугеем в детские годы. Как-то она начиналась? А вот как. С водной глади одного из небольших, но красочных озер вспорхнула в небо стая уток. И полетела в другие места. По пути им встретился сокол и поинтересовался, в чем дело. Тогда утки ответили: «Да пропади оно пропадом, совсем провоняло то озеро. Вон там, вдали виднеется прозрачное, с чистой водой. Полетим-ка туда!». Тогда в свою очередь сокол, посмотрев на них, говорят, сказал: «Пока живы такие задницы, ему тоже недолго оставаться свежим».
* * *
Где же ходит тюркский баян-летописец? Еще много поведать надо. Назиданий и наказов немало.
В ту пору покорял он размежеванные селения сартаулов, преследуя Мухаммеда из ущелья в ущелье. Войдя в старый Ургенч, великий каган устроил армии передышку. Созвав местную феодальную знать, утвердил судьбоносные решения. Дал щедрый праздничный обед. Протершие потники от долгой верховой езды нукеры отдыхали и приводили в порядок оружие. Местные сарты, уберегшие головы от острой сабли, лезли из кожи вон, показывая искусство и различные игры, чтобы развлечь незванных кочевников. Среди всего имелось и такое. В центр вышла тонкая девушка с глазами лани в легких одеяниях из китайского тутового шелка. Вышла не одна, на руках у нее была гремучая змея длиной в два размаха. Толщиной в руку палвана. Змея, скручиваясь и извиваясь, словно волосяной аркан, ласкала тело девушки. Проползала по ее груди и повисала хомутом на шее. Девушка с глазами лани, приблизившись к нему, склонилась в глубоком поклоне. Он тоже проявил благосклонность. Бросил ей золотой слиток с копытце стригунка. Зашумели восторженно нояны, ранее невидевшие подобного чуда. Раз уж сам великий каган в приподнятом духе, то остальным и сам бог велел. Один из них приблизился к девушке и протянул к змее руку. Потом надумал погладить ладонью. В мгновение ока змея стрелой накинулась на него. Скрутилась кольцом вокруг шеи нояна и стала стягивать. Глаза несчастного вылезли из орбит. Пошла кровь из носа и рта. Бездыханное тело опустилось на землю.
Потомки мои, власть тоже подобна гремучей змее в руках той девушки. Проявишь неосмотрительность — тут и твоя гибель. Поди, многое еще не изменится под Луной.
* * *
Сказывают, тысячу тарпанов, разметав хвосты и гривы, несутся безудержно в тысячу окраин света…
Там, в Сарайчике, встретил маленькое с наперсточек озерцо Секер. Лежит в окружении зеленой цветущей степи. Красивое, будто изумруд на ладони. Не заросло обычным камышом и рогозой. Стоят и перешептываются по колено в прозрачной воде белые березы вдоль берега. Не вода это, а сладкий набот. Лебедь — птица иная, стелет крыло и садится, иная с плачем взлетает. Картина стоит того, чтобы посмотреть хоть за плату. Довелось ему прогуливаться берегом. И вдруг, о чудо! Из-за одного мыса, волновавшегося шелковой гладью озерца, выскользнула словно перышко золотая лодчонка. И направилась в сторону лебединого скопища. На лодке, слепившей отражением предзакатного солнца, сидела прелестная девушка, вся покрытая черным. Никуда по сторонам не оглядывается. Восковое лицо ее неподвижно. Весел вяло едва касается. Движется к белым лебедям. Любимцы озера, красующиеся парами на зеркальной глади, и не думают принимать ее за постороннюю. Плывут ей навстречу и радостно плещут крыльями.
Год назад ее любимого поглотило это озерцо. Оказывается, была дочью военного сановника. Росла с чистым сердцем, не зная нужды. Отец в свою бытность, угождая капризу единственной и ненаглядной, засыпал телегами в озеро набот. Сделал сладким на вкус. Распугал всех гусей-уток, а вместо них поселил лебедей. Так и поладили — дочь-баловница, да баловница озера — вольная птица.
Потеряв любимых, облачилась в черное. Перестала говорить. Отошла от прочих радостей жизни. Отвернулась от тех, кто пытался с ней разговаривать. Вечерами изливала горе лебедям. Они скрашивали ее одиночество. И падали их слезы в воды сладкого озера.
Нежное создание даже и не посмотрело в сторону великого кагана. Ноян, которому не понравилась такая волность, заискивающе взглянул на него. Он пресек его, сдвинув брови.
Неужто девушка-невеста, окликая, улетит с белыми лебедями? Поднялась в синь небесную на чудо-лодке. В два крыла превратив свои два весла. Мала тебе земля оказалась, зато просторно под вечным небом. Лети, не жалей ни о чем…
Верно ль слышу — подошли к Судаку, покинув побережье Крыма? Крепость покорена и ранее. Город был разрушен. Народ потоплен в крови. Князю-смутьяну он даровал жизнь, сделав евнухом. Снова ли поднимают голову? Или бегут от дани? Где сейчас Чагатай? Пусть вначале боя он пустит в атаку слонов. С ушами, точно опахало эфиопских слуг, пусть на врага они нагонят жуть, которую не видели. Э, все те же видения. Все также толкутся перед глазами. Кто же призовет их к порядку?
Как-то на пути стоял древний прочно укрепленный город. Ворота окованы железом. Высокие крепкие стены. В ширину будут в три размаха рук и более. Глянешь на башни — шапка слетит. Видно, что против незваного врага готовились основательно. В стенах крепости по всей окружности, вроде пчелиных ячеек, оставлены глазницы. Из этих глазниц и гнездовий сыплются стрелы. Ни разогнуться в рост, ни головы поднять. Всадники, подступавшие вплотную к стенам, многие там и полегли, только кони одни взбешенные. Терпение его было на исходе. Ярость его кипела как пламя.
Камнеметные машины работали днем и ночью. На стрелы наматывали фитили. Поджигали и стреляли через стены. Вспыхивали сосновые крыши, пуская клубы черного дыма, но тут же гасли. Проворные горожане, видимо, успевали тушить. Призадумался и направил своих ноянов. «Я есть — хвостатая комета Небесного Тенгри. Прислушайтесь к голосу разума. Покоритесь моей воле. Не гневите, остановитесь. Примите мое заступничество. Тогда не трону города и дарую вам жизнь. Таково мое слово. А не покоритесь — небо упадет на землю! Вода потечет вспять. Погружу в горы пепла. Затоплю в болотах. Рвы переполнятся трупами. От ваших лесов не оставлю ни жерди…»
Под белым флагом они подошли к крепостной стене. Никто не стрелял. Поставили высокие лестницы. Камни не полетели. Когда нояны, карабкаясь, поравнялись с верхом стены… Душераздирающий вопль взбудоражил всю окрестность. Смолу вскипятили на углях. И бочку за бочкой опрокинули на головы. Сварили заживо. Мертвые тела осмоленными валунами валялись под ногами.
В тот же час нагнал он черную смерчь. Пусть льют свою смолу, пока не закончится, не смотрите. Вокруг стен города были приставлены лестничные подъемники. Ничто не могло остановить ожесточенных воинов. Горящие стрелы посыпались дождем. На городские ворота двинулись разъяренные гигантские слоны.
Лишь бы всемогучий Тенгри не стоял у него не пути. Что ему преграды двуногого, медноголового раба божьего? Разнес все в щепки. На убегающих с воплями по закоулкам женщин и детей оружия не наставлял. Однако весь мужской род… Не стоит тратить на них силы и срелы. Приказал умертвить старым дедовским способом.
Какой же это был способ? Поглощенный думами, растекаясь мыслью по древу, он не хотел вспоминать об этом. Такое проделывали соплеменники над престарелыми и обессилевшими родителями… Он был еще ребенком, недавно поднявшимся с четверенек. Припечаталось это событие в его детской памяти на всю жизнь. С наступлением густой летней ночи послышался топот конских копыт. Потом послышался чей-то истошный крик: «Есугей, ты где? Огради меня!». Двустворчатая дверь в юрту резко распахнулась. На пороге стоял его шурин. Задыхаясь, он упал у его ног. Есугей, почернев в лице, потерял дар речи. Не знал, что и думать. Скрючившийся родственник, приподымая голову, жалостливыми глазами то и дело на него смотрит. Что-то непонятное бормочет себе под нос. Он, ужасно испугавшись, прижался к материнской груди. Кто же вознамерился поглумиться над шурином предводителя племени кият, прославленного Есугей багатура? Какой проклятый клятвоотступник не дает житья? Долго сидел Есугей молча, потом кивнул Олуэн. Давая знать, что пора подать напиток и стелить постель…
Впоследствии мать, плача, подробно изложила ему тайную суть той ночи. Да, взрослые дети престарелых, обессилевших родителей… Сначала обхаживают, души в них не чая и угощая арком, приготовленным из ячменной настойки, смешанной с крепким кумысом. Доливая то и дело, спаивают допьяна. До полной потери ими сознания. Затем… После того бьют по пояснице, обрывая позвоночный столб. Таков сыновий долг. Священная традиция, пришедшая из глубины веков. Не выполнишь, назовут нечестивцем окружающие. Среди родичей будешь бельмом на глазу. Потеряешь среду общения. Тела испустивших дух родителей поднимают на возвышенность или оставляют у подножия горы. Радуются, если налетят на пир стервятники, выклюют мясо и останутся одни белые кости. Благая весть, достойная подарков. Улетели во владения Небесного Тенгри. Душа попала в райские кущи, говорят.
Даже в его детской душе возникло отвращение. Поднялась температура. Пропал сон. Время от времени в ушах слышалось слабое эхо истошного крика: «Есугей, ты где? Огради меня!». В душе он отверг такой дедовский обычай. Проклиная вслед.
Рахимжан Отарбаев,
лауреат Международной премии имени
Чингиза Айтматова
(Продолжение следует)
