Член Международной Гильдии Писателей, член Международного Союза писателей «Новый современник» и член СП Казахстана атырауский писатель и поэт Бекет Карашин в этом году отмечает свой 60-летний юбилей.
И ученик, и учитель народа
Самое большое богатство человека — это знания. В старину знания накапливали, а затем давали людям жрецы. Наиболее мудрые и талантливые из них славились далеко за пределами места своего обитания. В современном мире функцию просвещения людей выполняют писатели — люди, не расстающиеся с пером. Писатель и учитель, и слуга народа. Он учится и учит, и чем больше он узнает сам, тем больше может дать людям. Он и вечный ученик, и учитель.
Бекет Карашин — это талантливый, неутомимый и ученик, и учитель своего народа. Подобно тому, как великие жрецы служили не только своему племени, но всем, кто в них нуждался творчество Бекета служит всем, кто ищет знаний, кто видит живую, никогда не прерывавшуюся связь, между народами, населяющими землю. Творчество Бекета глубоко гуманно, а потому служит и должно служить не только ученым, но всем людям, желающим жить в добром и мирном человеческом обществе.
Бекет любит все: природу, ее детей — птиц и животных, ее частичку — человека. Любовь дает ему силы и желание делиться накопленными знаниями и своими открытиями с людьми. Любовь к тому, о чем он пишет, дает ему вдохновение писать стихами. Любую его работу, пронизанную светом любви, прочитываешь на одном дыхании.
Природа одарила его фантастической интуицией, способной проникать вглубь времен и видеть то, что не дано видеть другим. Любовь к слову дает ему крылья, поднимающие над землей, что позволяет ему взглянуть на нее с высоты времен, событий, судеб. Творчество Бекета — восхитительная песнь любви, гимн всему доброму, что встречает человек на своем жизненном пути. Все негативное тускнеет и исчезает, уничтожаемое лучами доброго света всевидящих глаз писателя, верящего в торжество человеческого разума.
Галина ШУКЕ
филолог, лингвист, тюрколог
(Латвия, г. Даугавпилс)
Дядины забавы
* * *
Ежедневно по утрам бабушка затапливала печь. Но иногда из-за отсутствия тяги дым валил не в небо, а в комнаты.
— Поднимись на крышу, кажется, этот албасты опять закупорил трубу, — давала мне задание Ба.
Свое новое появление дядя венчал триумфальным приколом: он забивал трубу, чем придется, кусками от старых валенок, тряпьем. А сам смывался куда-то за соседниедома, видать, хватался от уморы за живот, наблюдая, как я, вскарабкавшись на крышу и обмазываясь сажей, вытаскиваю из трубы его проделки. Никто другой этого сделать не мог, так как на свежем снегу были видны только единственные по размерам на всю округу следы его кирзовых сапог. На это указывали и следы копыт козла, который прилип к нему, как собака.
— Это он возмещает свою обиду на меня, — комментировала эту потеху бабушка. Мне тоже было понятно, что безделье, скука и желание забав брали верх над обидой. Через некоторое время, обращаясь ко мне, она приказывала:
— Иди, позови его, замерз, наверное. Чай уже готов.
* * *
Дядя знал дни выдачи зарплат во всех крупных заведениях поселка. В эти дни он совершал картежные рейды. Ему каким-то образом удавалось сбить в игровой круг местных «катал». Брал меня с собой и представлял всем своим талисманом, оберегом, но в душе, наверное, надеялся, чтобы из меня вышел мастер «катрана». А козел цеплялся к нему, как само собой разумеющийся атрибут компании. Встречались, как правило, в доме какого-то игрока, где можно было не только поиграть, но и перекусить, выпить. Играли в то время в «буру», кто-то называл ее даже национальной игрой по аналогии с обозначением верблюда, самца-производителя.
Флегматичный в обычной жизни дядя во время игры преображался. В него вселялось настроение наподобие бесовского возбуждения или творческого вдохновения. Его, казалось бы, неуклюжие огромные пальцы и широченные ладони превращались в изящные инструменты виртуоза. Карты липли к ним, как мухи к сахару, и летали так же, как рой мух над сахарницей. Он растягивал колоду, будто гармошку, якобы тщательно и добросовестно тасовал карты, создавая иллюзию полного хаоса в месторасположении отдельных карт, а сам же складывал их в нужную комбинацию. Подрезать колоду с его ладони было вс е равно, что надевать себе петлю на шею, — он ловко создавал видимость изменения расклада, а сам же при помощи «вальтировки», т.е. обратной подрезки лишь пальцами одной руки, приводил колоду в то положение, которое уже заранее заготовил.
Кроме того, только я один знал, что он перед игрой покупал несколько новых колод, а затем скрупулезно «коцая» их по одной, то иголкой, то бритвой, иначе говоря, нанося крап, снова складывал в бумажные футляры для колод, заклеивая вновь и придавая им первоначальный фабричный вид.
Противники по игре даже не ведали, какие чертовские засады подготавливал им на вид простодушный, наивный, добрый и неотесанный мужлан. Так он играл, читая колоды, как открытые книги, хотя прочитать настоящие книги, ему было не суждено.
Обыграв своих соперников, дядя проявлял невиданную щедрость — возвращал каждому ровно половину его проигрыша, приговаривая: «Предупреждал же, — со мной играть бесполезно, а вы не верили», при этом напустив на себя таинственный вид осененного божественным даром игрока. Особо крупные возвраты доставались хозяевам, которые принимали гостей этого турнира.
Довольный выигрышем он покупал мне различные дары. В накладе не оставался и козел, который кроме окурков картежников, получал от дяди подарок в виде купленных по этому случаю нескольких свертков махорки.
* * *
После окончания мною пятого класса дядя уговорил меня поехать с ним во время летних каникул на сенокос. Огромное событие для сельской жизни! Марка его трактора — ДТ-74, гусеничное ревущее чудище. К нему цепляли шесть или семь сенокосилок, а весь этот караван замыкали огромные грабли. Спиной к трактору и лицом к этим граблям сидел прицепщик, на должность которого и взял меня дядька. Операции и функции прицепщика были примитивны. Жди, пока скошенная сенокосилками трава не наполняла грабли, а потом дергай за веревку подъемного устройства. За нами шли прессовочные механизмы. Они, подбирая эти кучи сена, прессовали, автоматически обвязывая проволокой эти сжатые сенные комки, напоминающие собой кирпичи огромных размеров. Вроде бы все просто, но не так просто было на деле. В летний зной работать днем было невозможно, хотя иногда и приходилось. Кабина трактора накалялась, как железная бочка на огне, а сам он визжал и стонал от перегревов механизмов двигателя. Закипало топливо. Прицепщик, сидящий под прямыми солнечными лучами, обливаясь потом, к которому липла пыль от косилок, превращался в грязное месиво.
В основном выходили на сенокос в предутреннее время, работая до полудня. Затем на полевом стане нам давали обед, после которого все погружались в сон. Косили часто при свете прожекторов и по ночам. Откуда мне было знать, что такая тяжелейшая страда управлялась каким-то планом, спускаемым сверху. Мы косили сено, нас же косил сон. Невольно засыпал на рабочем месте. Сон прерывался тем, что дядя, вырвав меня и повалив на землю, бил по ребрам своими кирзовыми сапогами. Я прекрасно понимал свою оплошность и терпеливо сносил побои. Ведь, уснув и упав с сиденья, я сам мог попасть под грабли или в них. Кроме того, сено, вычесанное ими, но не освобожденное вовремя, плотно набившись и переплетаясь узлами, представляло собой спрессованную массу, которую надо было выковыривать, вытаскивать руками. А это есть потеря времени, которую план простить не мог. Словом, побои дяди были уместной профилактикой по сохранению жизни и рабочего места. Но, тем не менее, они оскорбляли честь и достоинство, и я думал про себя: «Подожди, вот вырасту, тогда повалю не только твою ногу вместе с кирзовым сапогом, но и тебя грохну оземь, как слона!» Покрытый пылью, сквозь которую светились лишь глаза, я снова садился за грабли, чтобы выполнять госплан по заготовке сена.
Особым временем на стане было время обеда и ужина. Ведь именно тогда собирались вместе все микроколлективы косарей, прессовщиков, грузчиков. Рабам плана и социализма необходимо было общение и зрелище. Приняв пищу, трактористы садились в круг. Чтобы переварить ее перед тем, как заснуть, необходимы были забавы и потехи. Верховодил косарями дядя. Замыслов опять же у него хватало только на то, чтобы устраивать кулачные бои. Трактористы выставляли на поединки своих прицепщиков. Мы были для них словно бойцовые петухи или собаки. Уклонение или отлынивание от поединков расценивались как непростительная трусость и позор не только для бойца, но и для его босса-тракториста. Нас, словно гладиаторов, ставили в безвыходное положение.
Бои начинались с борьбы, заканчивались драками. Но до первой крови. Подбитые зенки, выбитые зубы, расквашенные носы, обвалявшиеся в пыли, как котлеты в муке, тела… И никто не воспринимал эти явления, как жестокость! Косоглазые и грязные, кривоносые и потные дяденьки улюлюкали, как варвары, ржали, словно кони, растаскивая нас, рычащих, озлобленных, вцепившихся друг в друга волчат. Эти повседневные драки стали для нас обычным делом, даже привычкой. Победителей хвалили, побежденных утешали, вселяли в них надежду на новые победы.
Продолжение следует
