Вообще, народ этот в своем ли уме? Легкая возня, возникающая с утренним чириканьем воробьев, и до времени, когда черный ворон, распластав свои крылья, возвратится к гнезду, превращается в сплошной гвалт. И все вокруг будто в приступе шаманьего экстаза, суетится и пульсирует в конвульсиях. Откуда эта толпа нищих, просящая у скупцов вознаграждения, а у слепцов — прозрения?.. Так и кружится вокруг тебя, как поднимаемая ветерком пыль вокруг лачуги…
Чем объяснить, что Начальник, который мог в свое время, наобум, бросить камень и непременно попасть в Луну, оробев от этого шума и гама, уже не может и воробьиного шагу ступить из своего учреждения. Сложив вывернутые руки на ягодицах, с утра и до вечера ходит по кабинету взад и вперед. Бесчисленные друзья-приятели, с которыми братался, прижимаясь в саунах голым торсом, обмениваясь слюной, испарились без следа. Словно миражи, стремительно убегающие от бархана к бархану. Где угодливые заместители, им же самим откормленные, как на убой?
Несчастные человечки, схватывающие на лету и безоговорочно исполняющие приказы, словно мелкой рысью семенящие лошадки, они пригодились-таки ему тогда, когда над его учреждением сгустились свинцовые тучи. Как только заговорили о банкротстве, он все девятьсот девяносто девять недостач-неурядиц из тысячи целиком взвалил на плечи двух-трех сослуживцев. Выпуская из них кровь в прессе, выжимая все соки под собственным тяжким прессом, довел одного до обвинения в коррупционном соучастии с заокеанским Мю-Тю-Хю. Другого, более совестливого, — просто до смерти от инфаркта. Третьего, самого пронырливого, заставил, заметая следы, сбежать в сторону густого соседнего леса.
А что же взять со всякого рода начальников управлений и отделов, вроде старух, с прищуром ожидающих подачек и отрезов? Они же страдают несварением желудка, если хотя бы раз в день не заглянут в его кабинет. Шавки, потерявшие нюх, с истоптанными наискось каблуками!
Единственное место, где можно от всего этого отдохнуть и набраться сил — смежная с громадным кабинетом комната отдыха с брошенным на пол голубым, будто озерцо, ворсистым ковром в обрамлении мягких кресел. Оставаясь наедине с собою, он не прочь бы на том ковре полежать-поваляться, а то и покувыркаться. Все это от нервов, от какого-то не-подъемного груза на сердце!
Проглотив два-три кружочка копченого коричнево-желтого казы*, кряхтя и потея, утоляя липкую жажду пересохшего нёба зеленым ароматным чаем, он готов был пропустить рюмашку густого темного коньячку… э, да и то граммов, эдак, пятьдесят, скупо накапанных, черт подери, секретаршей-пигалицей. Но именно эта миниатюрная, обтянутая пигалица дарила ему хоть какую-то отдушину…
— Тугенчеевич! — обращается она к нему, приоткрывая дубовую дверь с золотистой ручкой и заигрывая глазками. Наверное, — да прибавится ее племя, — у нее, мимолетно думает он, нет тех темных мыслей, лишь одна эта бездонная чернота глаз?!
— Иностранная фирма может поставить отличное звукоизоляционное оборудование. А то вы сидите, слушая громкие крики толпы с улицы и повышая себе давление, иногда затыкая ватой уши, в полуобморочном состоянии. Закажите! Моментально избавит вас от этих мук. Пожалейте самого себя. Вы же нужны еще…
Только когда снаружи взорвутся, тьфу, тьфу, не приведи Господь, одна за другой бомбы, может, и слышно будет. А так — тишь да гладь. Хоть споры, хоть раздоры — все нипочем. Тишь да гладь!
Э-э, зрачок моих глаз! Порхает желто-красной бабочкой, ухаживая еще усерднее, чем дома родная жена.
Звукоизоляционное оборудование… Попробуй, закажи…
Все-таки что только не вытворяют эти вероломные казахи, приватизировавшие по два торчащих уха и по одному острому языку! Коль скоро знают буквы, начали, не переставая, строчить жалобы. Месяцев десять назад он, сняв свой дорогой костюм, отшвырнул галстук, душивший еще с тех пор, как он только взнуздал коня карьеры, напустив строгие морщины на лоб и придав себе сочувствующий вид, решил встретиться с народом. Как заправский артист, прохаживаясь перед зеркалом, стал готовиться к этой встрече.
— Мой народ! — если я начну так? Подумав, он попробовал повторить словосочетание. Но, будучи всего из двух элементов, оно зашаталось и, потеряв устойчивость и весомость, рухнуло.
— Мои соотечественники! Родные! — пытался придать голосу ласку, но и это, как пустой карман, не могло исцелить и успокоить народное недовольство.
А если, высказав сразу все эти три обращения, еще не потерявшие свою значимость, да тут же еще и пустить слезу из глаз? Приложить платок к глазам? Могут же поверить, что человек сопереживает и тоскует!
Обрадовался находке больше, чем, если бы жена родила ему сына.
Вот бы древние духи предков, встав стеной, поддержали с двух сторон, избавив и на этот раз от хватки красноглазых дьяволов! А там… там видно будет… Прибудут иностранные инвесторы, не знающие, куда вложить накопленные бешеные богатства… Цены на нефть опять божественно взлетят… На худой конец, нагрянут форс-мажорные обстоятельства… Сбежит, в конце концов, унося в зубах свою душу. Уловка всегда найдется.
«Широкие массы», которые вживе могли видеть его лишь волею случая, а большей частью — вальяжно восседающего на экранах телевизоров, сперва гудели, а потом затихли от неожиданности. Ибо увидали сначала не самого Начальника, а его рабочий комбинезон, нелепо висящий на нем, как висят подшейные складки у худой коровы. Его известная всем форма вдруг обмякла, выглядела совсем не так, как по телеку. И народ подумал, что этот несчастный мало чем отличается от них самих. Рассерженные взгляды, перекошенные лица, назойливые и злые голоса действительно немного смягчились. Растерялись.
А Начальник призвал на подмогу, ловко заготовленную перед зеркалом фразу и манеру:
— Мои соотечественники! Родные! — обратился плаксиво и, вынув огромный платок, вытер им глаза. На ресницах, черт подери, не оказалось ни единой росинки. Не выжал: надо было заранее готовить слезы, внутренне размякнув, напустив унылое настроение. Слезы, видать, заготавливать сложнее, чем слова. Если бы знал заранее! Два-три раза скорбно погладил лицо, глубоко скрывающее гнездовье спрятавшегося шайтана, но, поскольку из этого все равно ничего путного не вышло, поднес платок к носу, похожему на дубинку. Высморкавшись, обрадовался: наконец-то полезным оказался и этот источник влаги.
— Одним мы миром мазаны, — продолжил печально, — вместе и пропадать. Главное, пожелаем друг другу здоровья, — завернул, как будто, упав с седьмого этажа, остался жив, благодаря сказочной силе сорока силачей. — Своими делами я тоже похвастаться не могу, братья! Не ради себя, как говорится, спал на седле и терпел лишения… Бился один на один с изворотливым семиглавым чудом-юдом по имени «Банкрот»…
Разве есть более сильное средство превратить ложь в истину, чем горячее дыхание слов, теплом проникающих не только в душу, а прямо в суставы, бьющих в уязвимое место? Толпа женщин, заморенных голодом, уже жалостливо прослезилась. Старуха с обвисшей челюстью со словами «что теперь поделаешь?», ахая, еле-еле выпрямив согнувшуюся спину, словно набухшую в воде сыромятину, проговорила:
— Правильно, голубчик, говоришь: один ворот для головы, один рукав для руки…
— Тогда вытащим хотя бы его ляжку из штанины! — взвизгнул из толпы, оплевывая свою бороду, какой-то старик. И ринулся, словно бодрая кляча на привязи, в его сторону — Отдай мою пенсию! Найди сейчас же, бандит!
Ну и пустоголовый маразматик! Вместо того чтобы, постелив мягкую постель, лежать у печки, прося Аллаха о милости досрочной смерти, нет же, — как змея-стрела, пытается вонзить свое жало в нежную мякоть Начальника. Замешкавшись и выигрывая время, Начальник закашлялся, потянулся было снова к спасительному платку. Но тут золотой перстень на его среднем пальце, величиною с головку курительной трубки, и голубой бриллиант в оправе, отражаясь на солнце, блеснули в глаза вновь разъярившихся людей.
Блеск этого злата, волшебный свет чудесного камня с налетом бледноватых оттенков на сей раз сыграли с хозяином коварную шутку. Сейчас лучше укротить свою гордыню, как строптивую лошадь. Потому как встань он на дыбы, размажь глупого старика — повалят! Как же не повалят? Как же не повалят, если воспаленным взглядом своим, гуртовым наваждением, допрут, почувствуют, что в сплаве таинственного перстня хозяина воды Сулеймена поблескивает доля каждого из них и слезы их семей… Вот уже какой-то вероломный оратор, ни дать ни взять высушенный на печке валенок, начал уже подергиваться в толпе…
— Наша национальная валюта превратилась в младшую жену Бакс-бая*. Портрет дедушки Абая и на сдачу уже не тянет! Почему бы не нарисовать на дешевых бумажках головы акимов*, которых развелось больше, чем крупы в супе, нежели глумиться над великим человеком?!
— Из сорняка выбились в правители, а благородные корни затоптаны как рабы!
— Правительство говорит: давайте, рожайте детей! А чем кормить?
— Заводы и фабрики заглохли!
— Проституция! — раздается из толпы мужской голос.
— А что — с голоду дохнуть? — зло отвечает ему женский. — Если на работу берут только этот орган…
…Даже вспоминать не хочется об этой встрече. Чудом выкрутился. Слезно пообещав последней вдове целую отару овец, умоляя дать ему десятидневный срок — мочась клятвенно, хотя пока и аллегорически, на соль, с величайшим трудом утихомирил и распустил народ, уже было рвавший узду…
…Он был единственным ребенком у простодушного отца, надевшего четки-бусинки на шею сердобольной матери, которая едва смогла вымолить его у Всевышнего. Накормленный и одетый, лето напролет со своими отчаянными ровесниками бегал по траве до зеленого налета на босых ногах, до цыпок и мозолей играя в лянгу, загоняя ягнят и козлят, устраивая скачки на жеребятах. И, что удивительно, этому светлокожему мальчику с непослушной челкой и вечно потертой по краям тюбетейкой, был дарован особый талант, которого не было у окружающих. Вечером, после того как с пастбища пригоняли скот, и душистый дымок кизячных очагов начинал пританцовывать под легким дуновением ветерка, все малые непоседы тихого аула, собравшись гурьбой, затевали игру в прятки. Да, да в самые обычные прятки. Помните? Словно вспугнутые с дерева воробьи, врассыпную, кто куда, дети пропадают из виду, ищут любой закуток, чтобы спрятаться. А один маленький пострел начинает всех искать. «Застукавшие» себя проявляют солидарность с теми хитрецами, которых не обнаружили: «закукую — появись, крикну «беркут!» — схоронись!» В этот час дети поднимают такой гвалт, что будоражит весь аул.
И вот, во время этой любимой игры, вчерашний мальчик, а нынче Начальник прятался так, что его никогда не могли найти. Ниша в хлеву, выемка в стогу, чрево старого сундука, колпак опрокинутого казана, гнездо ласточки, норка мышки… Точно сама земля его проглатывала. Сколько угодно топчи подошвы, слезно умоляй, но он не обнаруживал и тени своей. Даже те, кто предлагал биток асыка, утяжеленный свинцом, в обмен на его признание, не могли добиться никакого результата. Потому, как и самые что ни на есть, знатоки не знали, куда же запропастился этот мальчик?!
С той поры, как просох носовой платок, прошло не десяток дней, а о-го-го, целых десять месяцев… Да он и не отлеживал бока: скакал по дорогам, как рысак, бороздил просторы, как атан, обошел все четыре стороны света с протянутой рукой, но, не найдя и воронова помета, понуро воротился обратно.
Ожесточенный народ объявил голодовку. Вон: обложил досель неприступную его цитадель и ждет, страдая пролежнями… Говорят же, что упрямцы выплевывают даже воду, закапанную им в рот. И что там, на соль — мочись хоть на лед, но разве остался сегодня народ, который поверил бы твоему слову?!
В тот полдень, когда пропала последняя надежда, и окончательно лопнуло терпение, в кабинет Начальника, хлопая подолом платья, вбежала, запыхавшись, девушка-пигалица, смотрящая бусинками темных глаз.
— Тугенчеевич! Народ хлынул внутрь! Молчание.
— Тугенчеевич! Говорят, будут громить все, что попадется под руку.
Молчание.
— Туген-ч-е-е-вич!..
Сбитая с толку, растерявшаяся девушка-пигалица второпях стала обыскивать громадный кабинет с мебелью красного дерева и смежную комнату отдыха, заполненную голубым ковром и мягкими креслами. Начальник, только что сидевший и лениво, по-барски потягивающийся, вдруг исчез без следа. Она заглянула везде — нету! Сказать — улетел на небо! — так пуленепробиваемое окно намертво закрыто. Сказать — провалился сквозь землю! — да паркетные полы тоже целы, не видно даже щели, куда можно было бы просунуть иголку… Где он? Куда же подевался, боже ты мой?!
Единственным покровителем и защитником ее в девичьем странствии по такому опасному миру был только он. Растерянная и измученная своими поисками, настигающими ее криками толпы, совсем изнемогшая и уже, кажется, отпускающая на волю свою нежную душу, девушка открыла последний, неприметно стоявший в углу низенький шкафчик.
И, о стыд! Какой срам! Просто язык казаха не повернется такое сказать! В шкафу… в своей потертой по краям тюбетейке… с челкой, закрывающей глаза, сидел тот белобрысый мальчонка…
— Туген-ч-е-е-вич!!!
— Т-с-с-с! Сдурела?! Не кричи! Я играю в прятки… Закрой меня! Быстрей!
* Казы — казахская колбаса из конины.
* Бакс-бай — американский доллар.
* Аким — руководитель адм.-территориальной единицы.
