Ты никогда меня не видел, как не видела тебя никогда живым и я. Правда, есть маленькое отличие, я могу тебя представить. Твое фото мне не раз показывал твой сын и мой папа. И сейчас, глядя в твои добрые, с искоркой печали глаза, я могу рассказать тебе, как сегодня мне живется и можется. А еще я могу зарыться с головой в твою шапку-папаху и почувствовать твой особенный запах. Помню, что так всегда делал отец, когда на душе у него было плохо…
Ата, ты помнишь, как уходил на войну? Ты был уже немолод, тебе было столько же лет, как и мне сейчас. Сорок с хвостиком. Солидный возраст, когда начинаешь сознавать цену жизни и смерти. Ты ни минуты не раздумывал, считая, что долг каждого мужчины оберегать отчий кров от супостата. Ты изо всех своих сил бил из винтовки фашистскую гадину, жалея, что не можешь вызвать ганса на жекпе-жек. Уж тогда бы ты ему показал свою недюжинную силу! А фашист, сытый фашист, прошедший галопом по Европе, давил тебя танками, расстреливал из пулеметов, сбрасывал на голову бомбы. Ты шел военными тропами и леденящий душу ужас пронизывал тебя насквозь: сожженные заживо люди, разрушенные дома, кровь и смерти, смерти, смерти… Помнишь, ты говорил, что этого нельзя забывать, потому что иначе снова придут фашисты. Я не забыла ничего, дед. Я не хочу войны!
Дед, а помнишь победный май 1945-го? Ты смеялся сквозь слезы, говоря, что, дескать, не прошел по конкурсу — одноногих нынче в Берлин не пускают, и потому ты здесь, в Гурьеве. Ты так хотел жить и верил в торжество жизни, что и сына своего, родившегося в голодном 1949 году, назвал Болат. Ты любил жизнь и потому находил радость бытия во всем, что тебя окружало: солнечном луче, щебете птиц, смехе детей, запахе полыни, краюхе хлеба, подтруниваниях над своими курдасами… И даже в том, что тебе как ветерану войны выделили квартиру на пятом (!) этаже, ты не видел ничего из ряд вон выходящего. Да, без ноги, эка невидаль… зато все удобства. Никто и ничто не могло тебя сломать, несмотря на то, что жизнь-то не баловала. Ты верил, надеялся, любил!
Ата, папа всегда говорил, что ты был строгим отцом и требовал, прежде всего, честности. Прости, дед, страшно признаваться, но вряд ли мы — то поколение, которым ты бы мог гордиться. Понимаешь, мы, в общем-то, может, и неплохие люди, но мы — другие. Да, мы образованные, продвинутые, и слава Всевышнему, живем, работаем, зарабатываем. Мы можем позволить себе достаточно многое, но, знаешь, почему-то это не делает нас лучше. Может, это звучит странно, и ты не поймешь, но сегодня люди женятся, чтобы завтра развестись, а замуж выходят, чтобы… родить. Да, ата, и оставляют детей в туалетах… Умирать! Мы устраиваем ярмарку тщеславия даже из похорон, возводя чуть ли не дворцы из мрамора на кладбище. Мы устаем от общения, а чтобы выговориться, ищем психолога. Мы жалуемся на то, что нет работы, но наши улицы убирают приезжие. Мой сосед целыми днями сидит с протянутой рукой на базаре, а вечером бьет жену и детей… Мы так хотим заработать быстро и ничего делая, что готовы отдать последний тенге букмекеру. Мы до такой степени привыкли жить в кредит и твердить при этом, что нас обворовывает государство. Мы считаем, что все понимаем, но на самом деле даже не слышим друг друга. Мы так привыкли к полуправде, что убедили себя, что это ложь во спасение. Нам кажется, что жить иначе нельзя…
Скоро 9 Мая. Я приду к тебе на могилку, приведу с собой твоих внуков. Скажу спасибо. За папу. За себя. За своих братишек и сестренок. За твоих внуков и правнуков. За все.
