Наутро, открыв форточку, я сел за письменный стол. Легкий апрельский ветерок бодрил меня, обновляя и оживляя воздух. Мысль была — восстановить по деталям одно старое событие, происходившее в нашем крае. Сюжет ясен. Во время Второй мировой войны в Кошалаке появился беглец. Говорят, калмык. По округе, словно перекати-поле, разлетелся слух, что он по вечерам то одну женщину умыкнет, то над другой поглумится. И будто бы они все забрюхатели и детей нарожали.
В воображении брезжила эдакая занимательная картина. Полузабытый аул посреди песчаных барханов… Одни вдовы… Бегает десяток сиротливых ребятишек, с вопрошающим взглядом… И все они — внебрачные — под одной фамилией — Кашкинбаевы, то есть как Беглецовы…
Рассказать правду — благородный долг, к тому же, хотелось найти какое-то оправдание этим нашим старшим сестрам, угодившим под прицел мирских пересудов. Ибо непорочность их — дело общее. С другой стороны, могли ли они противостоять ожесточенному отшельнику, выпрыгнувшему как шайтан из табакерки? И, в конце концов, этот бандит с большой дороги, подаривший бедным вдовам по чаду, бесследно исчез. Как сквозь землю провалился. Испарился будто.
И обличья его толком никто не припомнит. По их разговору — долговязый, лупоглазый, с крупными, белыми как у сурка, зубами. Ладонями твердыми как железо. Вот и все, что могли припомнить его жертвы. Между тем беглец не мог ходить сложа руки, вероятно, приворовывал и кормился колхозным скотом: ягненком отбившимся или там годовалым теленком. Не помирать же ему с голоду! И не один, возможно, тайник себе откопал у подножия барханов, обустроил лежак… Обрывки картины вереницей прошли перед взором. Один интересней другого — увлекают за собой. Забыв про горячий кофе, тотчас же пытаюсь облечь их в словесную оболочку.
«…Вышла собирать кизяк для растопки. Увлеклась сбором сухих коровьих лепешек. За два-три бугра удалилась. Спохватилась, когда прилично ушла от жилья, а жаркое солнце клонилось к своему гнездовью. Пошла, наверное, на поводу своей скорби, доставленной ей похоронкой. Трагическое известие о единственном сыне не могло пощадить и стариков — родителей мужа.
— Ох, наследника от родимого нету! Теперь очаг его некому хранить!.. — причитали горемычные старцы. В такие минуты хватала она в охапку мешок и выбегала наружу. Побродит по долам да пескам, выплеснет свое горе и возвратится обратно. Так дни и пролетают…
Канарский мешок навьючила на себя без особых усилий. Какой это груз — сухой кизяк — для молодой здоровой женщины! И поспешила в аул… Но кто это нагоняет ее сбоку? Лицо заросло всклокоченной шерстью. Точно леший-албасты! Ой-ой! Проклятье! Бежать быстрей…».
В этот момент вереницу моих видений отпугнул взбалмошный голос старушки из соседнего дома: «Ой-бай! Деп-ка, где? Куда деп-ка пропал?». Мы давно существовали бок о бок. С ней жили сын со снохой и дочь на выданье, как одинокая ива над заводью, да двое-трое внучат. Семья довольствовалась обычной, ничем не примечательной жизнью. Сын числился рабочим в иностранной нефтяной компании. Сноха торговала на базаре.
— Не знаю. Ночью Асемжан спала в своей комнате, — отвечала сноха неуверенным голосом.
— А если спала, то куда исчезла? И красного чемодана, стоявшего в углу, тоже нет!
Восклицания маленькой, с ноготок, старушки пронзают прозрачный утренний воздух. Неугомонные куры, копавшиеся в поисках зерен, от испуга срываются с места и с шумом уносятся вглубь двора. Вытянув шею, совершенно в неурочное время кукарекает петух.
— Что за сыр-бор? Враг напал, а драки нет?
В дверях показался сынок маленькой, с ноготок, старушки. Дубина стоеросовая, и выражения его ему под стать.
— Чем не напал! Деп-ка, где деп-ка?
— Асемжан, видать, к подружке пошла, развеяться. Работы нет. Сколько ей взаперти сидеть?! — пытается вступиться сноха.
— Какая-такая подружка? Что за гулянья без названья? — пуще прежнего расходилась бабка. — Сказать, что сбежала с мужиком, язык не поворачивается?
— Ну, вы тоже скажете!
— Легче ворон сторожить, чем деп-ку сохранить! Чувствовала я, что все этим кончится, ой-бай!
— И в мыслях у нее такого не было.
— Деп-ку — сноха портит, сноху — деньга портит… Бес — он в тебе сидит! Ты, небось, под ручку ее спровадила…
— Свекровь, да уймитесь же вы!
— Сама, видать, все отмерила и скроила, а теперь, смотри на нее — прикинулась невинной овечкой! И не надо меня обзывать свекровью!
— Ну подлюка ты эдакая! Вся в свою породу! Это ж мне так замараться!.. Не… Под корень! Подчистую! На, принимай, авансик!..
Увесистый кулак мужа явно опустился не сладко. Жена истошно закричала и сотряслась в рыданиях. В комнату забежала моя супруга. Светлое лицо почти посерело.
— Ну, что ты сидишь? Почему не разнимешь? По крайней мере, сходи, успокой их. Ждешь, когда перебьют друг друга?
— Девушка — она ведь тоже, что красно яблоко. Вовремя не сорвать — перезреет и увянет.
— Твоя философия бесконечна.
— …и подсолить нельзя.
— Вот отродясь ты такой! Бытует же у нас право соседа?
Исчерпав свои доводы, супруга взглянула на белый лист, лежавший передо мной, и, чуть помедлив, озабоченно вышла.
В минуты гнева старушка из соседнего дома брала в руки палку. И когда кого-то ругала, стучала палкой о землю, будто возмещала на ней обиду. Данный случай тоже не стал исключением. Она опять взялась за свой старый обычай.
— Опозорить одного-единственного старшего брата… Бесстыжего лица не видеть мне в обеих мирах! Пусть не ждет от меня благословения. Да накажу духам предков! И Судному дню накажу!
Ну и дела, братец калмык, ну и дела!..
Ты погляди-ка, потерял ход мысли.
«…Последнюю свою жертву, продержав в пещере дня три, он отпустил, когда насытил свою плотскую страсть. Поначалу предвкушал, что будет долго нежиться на ее пухленькой как вата ручке. Где уж там, молодуха оказалась худобой, на ее смуглом теле можно было кости считать. Не поддавалась и уговорам, только, скрежеща зубами, старалась дать отпор. За все время только и процедила, выбившись из сил и исчерпав уловки, что стала непотребной посудиной, зализанной паршивой собакой. Слова-то, смотри, какие! С трудом разодрав лупцующие его, словно заросли шенгеля, ноги, он надругался над своей жертвой еще раз.
— Так и держи язык за зубами! Скажешь, в ауле заблудилась, — сипел он, еще не отдышавшись. — Не то смотри… Я тоже казак!
— Думал казакам кровь еще попортить, калмыцкий пес! — кричала она, удаляясь. — Подожди, еще придет твоя расплата!..
С того момента минуло два дня, а во рту у него и маковой росинки не бывало. Сколько можно лежать, наблюдая за входом в пещеру, как за глазом какого-то чудища? Он осторожно выбрался наружу и огляделся. У подножия холма, будто сорока на холке лошади, сидел старик. Перед ним в зарослях бурьяна резвилась мелкая животина. Знать, наелась, раз скачет. Превозмогая голод, он подождал еще немного, подсасывая крупные белые как у сурка зубы, и сунул финку за голенище…».
Кто же идет, скрипя половиками?! Э, так это аульный аксакал. Заходит, и без всякого приветствия, садится напротив:
— Опять все пишешь? Что за слова такие, которые невозможно держать при себе?
— Да так, ничего особенного.
— В прежние времена говорили, кто за словом погонится, тот беды не избежит. А ныне такие на коне.
— Создатель, видимо, даровал мне язык, чтобы я не помер с голоду.
— Все одно, сливок нет, одними поскребками довольствуетесь.
— Говорите, с каким делом пожаловали? Время поджимает.
— Делов-то хватает. Попросить, вот что хочу.
— Ну, если в наших силах…
— В ауле цыган много развелось! Знают только шуметь-галдеть да бродяжничать всем табором.
— И…
— Просят все подряд. Одни попрошайки!
— Вследствие?
— Когда снимались с места, то увели с собой и две мои нежеребые кобылы. Стер все пятки, пока искал по буеракам и оврагам.
— Своих воров будто мало! Заставляют народ лить кровавые слезы?
— Не говори. Но если б наши своровали, то хоть мясо на базар бы выставили. А эти же…
— В полицию сообщали?
— Эх, да что толку от них! — буркнул старик, махнув рукой. — Только оттуда вышел. Принялись меня самого проверять.
— Да уж!
— Хороший был у меня жеребец, не подпускал близко к косяку ни одного супостата, — продолжал аксакал, вытирая со лба испарину. — Однако воришки его оглушили, то и дело паля под ухом. Напрочь оглох.
— Теперь что?
— Норов у него изменился, одурел совсем. Гоняет старых кобылиц и кусает нещадно. А завидит молодую, то все — его ничем ты не сможешь удержать… Чудеса, да и только.
— Скотина, она, видать, тоже на хозяина похожа!
Аксакал рассмеялся, вздрагивая всем своим крупным телом.
— И то верно! Ладно, напиши-ка мне заявление к большим начальникам в Астану.
— На жеребца, никак?
— Эй-эй! — опешил аксакал. Затем с некоторой опаской покосился на мои волосы, взъерошенные, будто хохол на горбу буйного верблюда. — Сынок, я тебе до сих пор о чем толкую? На цыган!
— На цыган?
— Именно. Ты взгляни на их хитроумие. И отметь, не забудь. Добывают волчьи зубы, нанизывают как бусы на веревочку, а затем набрасывают на шею ворованой лошади. Почуяв запах волка, бедное животное несется прочь, будто бес в него вселяется. Вот оно как!
— В таком случае, что цыгане, что вольный ветер в поле — все одно. Давно уж, наверное, их и след простыл. Где их теперь найдешь?
— Ух!.. — вспылил аксакал, проворно поднимаясь с места. — Ну и умеешь же ты допекать! Если все грамотеи у нас такие как ты, то мы, значит, докатились!
Ну и дела, братец калмык, ну и дела!
«…После нежного мяса ярочки по жилам побежала живая кровь. От долгого лежания сковывало тело. Песчаная осока, служившая постелью, вся искрошилась, превратившись в пыль. Время от времени по отверстию пещеры пробегала ящерица, виляя хвостиком. Других развлечений не было. Даже солнце не торопилось отдохнуть в своем гнездовье. Прошлая вылазка… Как же она произошла?
Околачивался вблизи аула, затворившегося на все засовы с наступлением сумерек. Осторожно ступая, с подветренной стороны подошел к крайней избе. Со стороны овчарни раздался ленивый лай алабая-волкодава. Бросил ему прихваченные с собой все четыре овечьи ножки. Пес затих и уже не беспокоил незваного гостя.
Через некоторое время, шурша широким подолом, из избы вышла полнотелая женщина. Она направилась к летней печи, напротив входа в дом.
— Хотела гниды поискать… Да пропади они пропадом! Вон уже роса выпала, — чертыхалась она вслух, закрывая печную дверцу. Чертыхаясь, также накрыла стопку кизяков. — Актёс, на, на! — позвала она собаку. — Куда делась? Провалилась, что ли?
Так это ж битая баба, с редкими во рту зубами. Какой интерес уводить ее, стеревшую потники, поди, не одному наезднику? Агрегат-то в кровать не войдет, не то чтоб на лежак в его яме. Разворотит его логово и самого, глядишь, упокоит. Лучше он дальше пойдет. Бесшумным гусиным шажком он подкрался к окошку со слабым светом и заглянул вовнутрь. На лоскутном одеяле, бессмысленно теребя бороду, лежал старик. Рядом с ним малолетний оголец ворошил целой торбой игральных альчиков… Молодухой, по всей видимости, и не пахло. Спустя время окно погасло, лишив его последней надежды…».
— Другое дело, окажись на ее месте ветреная дочь Джанипы. Но и она свадьбу отгромыхала, прежде чем умчаться, — сетовала старушка из соседнего дома. — Уж не растила ли я вороненочка, оберегая от когтей стервятников?!
— Ым-м-да, — промолвил аксакал, кобылицу которого умыкнули цыгане, и опять стих.
— Брат ее держит ружье наготове, грозит пристрелить тех, кто приедет просить прощения.
— Ым-м-да.
— А что ему делать-то?! Ты сам знаешь, что муж мой на войне остался. Жила ради него одного… Он ведь отца не застал.
— Ым-м-да.
— Где уж ему застать, коль появился на свет спустя три года как забрали отца на фронт? — замечаю я тихо. — Вы тоже интересно рассуждаете…
В полдень в дверь постучались — девушка-корреспондент. Верхние три пуговицы незастегнуты, волосы разметались по спине.
— Я приехала из Алматы. Газета «Родная речь», — представилась она, переступая нерешительно порог. В глазах затаилась смешинка.
— Задавайте, если вопросы готовы.
— Я исследую тему, которая касается «мужа-иностранца».
— Предположим…
— Недавно прошла большая шумиха. Вы, быть может, в курсе. Иностранцу, пожелавшему остаться в нашей стране, работники «Бюро знакомств» устроили встречу с одной девушкой-казашкой. Спрос рождает предложение, они нашли, как говорится, общий язык. И все закончилось свадьбой.
— И что потом?
— Приобретя казахстанское гражданство, иностранный альфонс отрекается от своих обязательств. Заявил, что любовь его иссякла. В дальнейшем выяснилось, что у него на родине была семья, которая приехала его проведать.
— Знакомый сценарий.
— А девушка теперь вынуждена судиться с работниками бюро знакомств, оценившими свои услуги в двадцать тысяч долларов.
— Она сама заплатила?
— Не знаю. Да без разницы! Интересно, что вы думаете по этому поводу?
— Положим, если туркменскую девушку сватает иностранец, то сначала он должен заплатить государству калым в размере пятидесяти тысяч долларов. Иначе и разговора быть не может. За руку не дадут подержать. Также и ахалтекинская лошадь, и овчарка-алабай возведены там в статус национального бренда. Он под неусыпным контролем.
— Просто удивительно!
— Нам ли щелкать языком. Что у нас творится? Исконный наш кумыс мы отдали на откуп немцам. Деликатесы из конины — кыргызам. Верблюжий шубат нынче похваливают евреи… Дочерей своих дарим каждому встречному-поперечному!.. Кому еще что нужно? Ведь у нас все, говорят, есть! Однако своего ничего нет!
— Следовало бы по закону…
— Скажи это, милая, солидным дядям в Парламенте, бесконечно разыгрывающим спектакль «Горе от ума». И удачи тебе, сестренка! Мне бы кое-что завершить.
Ну и дела, братец калмык, ну и дела.
«…Лошадь шла ленивым шагом, оставляя после себя помет. Накинулся он со стороны внезапно. Опрокинутая с седла наземь, она отчаянно отбивалась из его объятияй…».
Прерванный ход мысли стал обретать продолжение.
«…Вернувшиеся с войны искалеченными двое-трое наших старших собратьев, сговорившись найти и придушить беглого калмыка собственноручно, исходили, говорят, пески Кошалака. В диком поле набрели на стаю голодных волков и едва унесли ноги на колхозных клячах».
«… – Ходят слухи, что этот бродячий пес охоч только до баб Кошалака. А мы кого хуже? Чего б ему и к нам не заглянуть?» — ерепенились, мол, бабы близлежащего Ашака. Ерепенились иль нет, но кому на роток накинешь платок…».
Работа не шла. Одолевало беспокойство. От густого кофе и сигаретного дыма горело нутро. Называется, выиграл борьбу за одиночество, но проку нет — нескончаемые визитеры отнимают время. И нет земли, куда бежать, и нет гор скрыться. Вот и опять…
— Ой-ой, моя поясница, моя спина, моя крестовина!..
Э, да это ж бабуля с городской окраины. И ее неизменное антропологическое присловье. Не остановится, пока не перечислит по ходу все подобные части тела. Несмотря на ее стоны и жалобы, живой душе за ней не просто угнаться.
— Проходите уж, располагайтесь поудобней.
— Ой-ой, моя поясница, моя спина, моя… Жив-здоров, светик? В прошлом году похоронили моего старика, как ты знаешь.
— Мир и благословение душе его!
— Осталась я с сыном и единственной дочкой, как ты знаешь.
— Слышал.
— Ну слышал, значит, знаешь, что сынок мой ходил-ходил, и ныне насилу женился. Недотепа эдакий, на лежачего верблюда залезть не может. Одно название — женился — она его скорей на себе женила.
— В самом деле?
— Точно так. Надумал меня к себе перевезти. Ай, дура я, дура! Теперь, ежели молчу — не замечают, слово скажу — на дыбы встают.
— Почему это?
— Как, почему? Сноха — конь, а свекровь — одёр. Все преследует меня, норовит больней куснуть!
— На словах, наверняка?
— Да уж, на словах!
— Где же ваш собственный дом?
— Родной сын переписал его на младшего брата снохи. Теперь ищут повода, чтобы и меня списать в дом престарелых.
— Проблема, однако. А где ж ваша дочь?
Работает в Алматы. Занимается торговлей на улице какого-то Саина. Заработки-то хорошие, да работа больно уж дерганная какая-то, говорит. Магазин открыт круглосуточно, перебоя не бывает. Покупатели, говорит, так и снуют: то туда, то сюда. Ой-ой, моя поясница, моя спина, моя крестовина!..
Я невольно покачал головой. …Курево закончилось, что ли?
— Сказала я ей — вернись обратно, что отцовский дом растаскивают. Судись, говорю, со своим родным братом и этой его женой.
— Правильно.
— Не смотри ни на кого, говорю. Что ты там потеряла: ни мужа, ни ребенка. Здесь кого-нибудь найдешь, говорю. На красивую бусинку найдется и иголочка с ниточкой. Молчит пока. Сынок, ты уж не пожалей на меня чистый листочек. Черкни доченьке обстоятельно. От моего имени. Выплесни уж мою горечь. Чтоб, когда читала, душа ее себе места не находила.
— Что коза без привязи, что девка. Хорошо б еще ответила на письмо.
— Сама бы написала. Буквы не вижу. На ощупь все нахожу.
— Хорошо. К завтрему подготовлю.
— Сделай милость, сынок! Ой-ой, моя поясница, моя спина, моя…
— Что там опять стряслось? Кто во дворе так носится как угорелый? — спросил я жену, после ухода бабуси, с трудом отрываясь от белого листа.
— Пришли просить прощение за дочку-беглянку! — ответила она, улыбаясь.
— Почему же не слышно проклятий! Почему нет ружейной пальбы? Пугали ведь, что держат наизготове.
— Куда уж там! Ковром стелятся. Обхаживают. Девчонка попала в обеспеченную семью. Отец жениха — руководитель крупной строительной компании. При первой встрече старушке из соседнего дома нацепил золотые браслеты на обе руки.
— Абы, к добру!
— И нас приглашают быть со сватами за одним столом-дастарханом. Надо бы пойти. По праву соседей. Неудобно как-то.
— Скажи, дескать, сидит пишет. Сходи сама, полюбуйся.
— Вот, отродясь такой ты!..
Ну и дела, братец калмык, ну и дела.
Хватит. Устал. Что за взбалмошный был день. В глазах темнеет, в висках стучит. Скоро полночь. Не могу завершить своей были. Тяжелые как свинец мысли не ложатся в форму, которую я им уготовил. Когда уж привстал прикрыть форточку, до слуха моего донеслось трескучее пение старушки из соседнего дома.
— Играй да пой, покуда дни твои с тобой!..
Ой, мать! Что вам-то привиделось так громко петь? Али жар золотых браслетов не дает покоя? Куда исчез тот боевой напор, который утром сокрушал врага?.. А я тут трачу глаза, абы прикрыть ваши подолы, подъятые некогда блудным ветром. В скоротечной канители мирской до того вам и дела-то нет. Да, какая же муха меня укусила — бередить давно прикрытую потником ссадину? Чем это я занят?.. В такой душераздирающий миг: — Да сплошные это сплетни, что в барханах скитался беглый калмык. И призрака его в помине не было. А внебрачные дети — отпрыски уполномоченного из района, однорукого председателя колхоза, хромого завсклада… Вылитые их двойники. Когда бы пески Кошалака имели язык, то, наверное, поведали бы, откуда столько Кашкинбаевых. Эх, а жаль!.. — И на память пришла стародавняя исповедь о том, какой правдоподобной становится ложь, когда порождается она стыдом!
Встряхнувшись, я резко встал с места. Выходит, замахнулся на нетленное творенье, взращенное на расхожих сплетнях… Разорвал пополам мелко исписанный лист. Отшвырнул ручку. И заорал дурным воплем.
— А был ли ты на самом деле, братец, беглый калмык, взявший на душу грех былых хромых и обездоленных этого края? Ступала ли нога твоя в мир, затворенный в глубоких зыбучих песках? Умыкал ли ты вдов, скуливших в своей опостылевшей сирой постели? Ай, вряд ли! Народ наш любит сочинять небылицы. Очевидно, сослужил ты ему роль неуязвимого героя…
Бес меня попутал, чуть не принял грех на свою душу.
* * *
В ту ночь снился мне оглоушенный жеребец, который, завидя молодую кобылицу, неистовствовал, невзирая на привязь…
