То был год окончания Асылбеком седьмого класса, когда вся страна подпала под приватизацию. Торопливо распустился совхоз, и отец его Дюсен в надежде на пай пошел в контору. Вечером вернулся с лошадью на поводу. Разве такое пройдет мимо местных жителей и соседей:
— Чудной этот капитализм-то — посадить простого киномеханика верхом на вороного жеребца, — подсмеивались они, почесывая по-над печенью. — Ладно, поживем — увидим!
Не было предела и возмущению его матери Даметкен, моющей полы в школе:
— И это награда за то, что ты денно и нощно дергаешься, ставишь кино? Тебе осталось только по окрестности на жеребце прогуливаться. Ой! И не вздумай его кастрировать! Глядишь, кто и кобылу нестельную пригонит. А ты бери что подадут, чего стесняться!
Неужто капитализм свернет с прямого пути из-за бунта бабы? Что мог сказать кроткий Дюсен, у которого и в роду-то не был никто властолюбцем.
Отец его зарабатывал на жизнь, работая кузнецом. Вся жизнь этого обгорелого, худого, — одна кожа да кости, — жилистого старика прошла в обычной лачужке на краю аула. Вытащит, бывало, из огня раскаленный до красна кусок железа, помнет его как тесто, потянет как сыромять, придаст нужную фигуру и в клокочущую воду его. Казаны с дырявым дном, самовары без кранов, серпы и ножницы для стрижки — вся утварь аула проходила через руки жилистого старика. Незабвенная память ему, милость за все побитое и покореженное просил у огня и кузнечного меха.
Непонятно, может быть, Асылбек вырос каким-то мечтателем, насмотревшись бесплатного кино. Но как бы то ни было, с малых лет увлекся радио. Да и была на то причина. Даметкен по утрам и вечерам мыла полы, единственное дитя оставить было не на кого — вот и включала вместо нянки радио. Оно заговорит — он насупится, запоет — шейкой своей тоненькой водит. Ручками хлопает. И так день за днем.
В пятом классе пришел и заявил, что записался в кружок радиолюбителей. Его главное развлечение. Разберет целиком приемник с этими двумя кулачками-штучками и начинает в нем ковыряться; иногда соединит меж собой изящные как волос проводки и заставит на радость всем заиграть.
— Набирайся мастерства, сынок, торей! — одобряет тогда Дюсен.
— Что-то мы не заметили, чтобы ты, гоняя кино, поднаторел, — раздражается Даметкен. — Выше породы куда он прыгнет!
Про себя же она спит и видит, когда её единственное чадо вырастет, приведет домой невестку из состоятельной семьи, станет большим начальником, — вот тогда и мы, думает, заживем.
Но ни сном, ни духом не могла она вообразить, что эта её фантазия может вмиг испариться и погаснуть, точно огонь, залитый водой. Иначе как понимать случившееся, о чём и язык-то сказать не поворачивается?
Вчера, вроде, призвали в армию. Теперь с места отбивают телеграммы, одну за другой, вызывают супругов-родителей. Пришлось тащиться с хурджуном, забираться в поезд, трястись. А коли душа не на месте, то какой же поезд за ней, как назло, поспеет?
— Говорят, в армии дисциплина сегодня неважная. Хорошо бы еще на беду какую не нарвался. — рассуждал вслух грустный Дюсен.
— Чтоб тебе в рот змея снесла яйца! Не можешь сказать: приметили способности нашего сына, хотят отправить его в дальние края учиться? — сердилась Даметкен, расстреливая мужа глазами исподлобья.
— Что делать, мало ли случаев, когда, вон, стреляют друг в друга?
— Весь он в материн род пошел, светик мой! Гляди еще, «айт-двакать» будет перед нами, улыбаясь во весь рот.
Под невеселое препирательство прибыли, наконец, из Атырау в Кызыл-Орду.
Их встретили. Не дав оглядеться, повезли в воинскую часть. На широком плацу среди бегающих взад и вперед солдат Асылбека не было видно. Все в одной форме. Пока не присмотришься и на одно лицо. Немудрено и чужое чадо прижать и обслюнявить.
— Полат Аленович, — представился хозяин кабинета размером с небольшой спортзал, когда они вошли. Кожаный офицерский ремень едва обхватывал его пояс. — Я начальник данной воинской части.
— Мы — родители Асылбека Айдарбаева, — ответили они почти в унисон. По лицу хозяина кабинета размером с небольшой спортзал пробежала легкая ироническая улыбка. — Раз вызывали…
— Сын ваш взят под стражу, — сказал, выдержав паузу, начальник воинской части. — Отказался принимать присягу. Вот такие дела!
Мир перед глазами Даметкен поплыл колечками. У Дюсена перехватило горло, ноги ослабли и ягодицы кое-как обнаружили деревянную скамью. «Ай, чувствовало сердце, что здесь что-то не так. У ребенка склад другой. С мальства, — стоит ему чем-то заинтересоваться, — глаза заблестят, и не успокоится же, пока своего не добъется. Что ни вечер — с отцом в кино. Придет и начинает разбирать, какой артист, какую роль да как сыграл?! Даже, едрит его налево, отмечает: «Тот артист не смешно смеется, а этот нарочно плачет…». Это еще, куда ни шло. Порой как спросит: «Пап, человеку лучше служит правда или служит неправда?..». Под стражей, говорят? О, бог ты мой, что за клятва? И, что в ней такого, чтоб ее не принять? Кто контролирует? В наши дни кто, кому, какие только клятвы и обещания не дает! Сейчас от таких, кто ночью дает обещание, а днем о нем не помнит, шагу ступить нельзя. Зато они как раз и у руля. Ноздри кверху, свысока глядят!..».
Очнувшись, он увидел, что кабинет размером с небольшой спортзал заполнен офицерами. Что жалкая одёжка, наброшенная на пугало, сидели они в их окружении — два узника печали — униженные и бессловесные. С разных сторон подозрительные глаза. Не поймешь: то ли жалеют, то ли презирают. Спустя время в кабинет втолкнули Асылбека, с руками заложенными за спину. Был он у них среднего роста, задумчивым таким. Похудел и вытянулся.
— Светик ты мой, глазастый!
— Копытце мое единственное!
— Не дали вы должного воспитания сыну, — объявил Полат Аленович, придавая осанистость голосу. — Сверстники его — все как один, приняли присягу на верность нашей любимой Родине. Только он уперся: «Не моя это страна!». Спрашиваем, почему, — молчит. Или, может быть, вы его за границей где-нибудь родили?
— Пропади она пропадом! На кой нам! — кричала в голос Даметкен, сама не слыша себя.
— Дай клятву! Прямо сейчас, дай! Да ослепнуть мне на месте, если я видел хоть одного человека, умершего от клятвы, — произнес Дюсен возбужденно. — Если все дело в том, вместо него, давайте, я дам!
Разразился дружный смех, который насилу затем утих.
— Простите, принять не могу! — сказал Асылбек, и глаза его заблестели как в детстве. — Больше сказать мне нечего.
— В таком случае посадят тебя. Вот тогда соловьем запоешь! — категорично подытожил Полат Аленович, невзирая на то, что кожаный офицерский ремень едва обхватывал его пояс. — Уведите!
Два узника печали, убитые горем, причитая, вернулись в родной аул. Не прошло и месяца как вслед приползла и дурная репутация. Сказали, что Асылбека будут судить в ауле. Дескать, военный трибунал рассматривать дело без присяги не уполномочен. Сказали, якобы, нынешняя молодежь испорчена, и потому состоится открытое заседание, дабы впредь другим было неповадно.
— Всё зло источает твое кино. Увлек и испортил ребенка. Воспитал на примере распутной жизни. Чего после этого ждать! — бухтела Даметкен за утренним чаем. Осунувшееся лицо подернулось синью, под глазами появились мешки.
— По-моему, корень зла лежит в том радио, — сказал Дюсен, выводя свое заключение. И без того был худобой. Теперь и на крючок, что называется, зацепить было не за что. Усы, приставленные сторожить горбатый нос и забывшие про ножницы, росли в свободном порядке. Как-то все не к лицу. — Все скакал с места на место: одному сообщение передаст, от другого известие получит.
Не успели они договорить, как пожаловала соседка, вдова Кульпаш. Простодушная бедняжка, открытая. С момента их беславного возвращения из Кзыл-Орды родственники, варившиеся как в одном котле, и те перестали ногой ступать. Вдруг стали предупредительными. Оговорок много: у одних овцы теряются, у других — верблюдицы на сносях, а то и кобыла трудно жеребится. Немало и таких, кто, споткнувшись о собственный порог, чуть не сворачивает себе спину, неходячих из-за чиряков на самом неприглядном месте, а простуженных, с прострелами и коликами сколько?
— Проходи на почетное место, проходи, — искренне обрадовался Дюсен, суетясь вокруг Кульпаш. — Даметкен, освежи-ка нам чаю.
— Только что сцепилась с женой этого самого, как его — Кадыра! — заявила простодушная бедняжка, присаживаясь. — Взбесила она меня, говорит, что попадя на язык.
— Что говорит?
— Да чушь несет! Будто сын Дюсена заявил, что уедет из страны и шпионом станет. После такого кто его пожалеет, вот и заперли. Оказывается, говорит, он и раньше с заграницей связь поддерживал. Будут всю округу прочесывать, вплоть до мышиной норки, искать запрятанный аппарат. Найдут, — считай, пропали, — родителей загребут. Ждать не заставят — не сегодня-завтра, — заявляет она мне так преспокойно.
— Эй, падшая, говорю, — прямо так и сказала, — эй, падшая женщина, ты сначала роди сына такого, как Асылбек! Говорю, твои тупоголовые болваны и подошв его не достойны. На английском свободно разговаривает. В политике разбирается, радиотехнику настроит. Ну и что, если и шпион?! Тебя от этого, говорю, не убудет! Злость меня разобрала!
— Кульпаш, ты уж пей свой чай. Ох, убили меня наповал! — простонала Даметкен, опершись на обеи руки. Осунувшееся лицо подернулось синью, под глазами появились мешки. — Топчите, люди, злорадствуйте!
После такой мрачной вести два узника печали потеряли остатки покоя. Как быть, если и впрямь возьмутся за обыск? — обыскивая, найдут приемник с этими двумя кулачками-штучками, а найдут, — обзовут шпион… Жуть-то какая, и не заикайся, от греха подальше!
Разворошили весь дом. Осмотрели все закутки и щели во дворе и пристройках. Ничего. Перед самой уж отправкой в армию он сидел, соединял меж собой изящные как волос проводки. Куда мог девать?
— Посмотрим в старом сундуке, оставшемся от матери, — сказал Дюйсен, собирая последнее терпение. — Я заметил, что он открывал дверь чулана. Иначе искать негде.
И без того был худобой. Теперь и на крючок, что называется, зацепить было не за что. Усы, приставленные сторожить горбатый нос и забывшие про ножницы, росли в свободном порядке. Как-то все не к лицу.
Ключ от забытого сундука Даметкен, сбившись с ног, наконец, нашла в коровьем сусеке. Старый чулан находился в малохоженном углу двора. В нем скопились негодные предметы и домашние пожитки. Заглядывали в него раз в год, а то и того реже. Открывать пошли нехотя. Окно с выбитым глазком, казалось, даже устрашающим. Будто внутри кто-то наблюдал за ними. Скрепя сердце, открыли дверь. Среди вороха всего раскопали и старинный сундук — заветную вещицу его матери. Не успели вставить кованный ключ в замочную скважину, как старинный сундук дзинькнул и залился переливчатым звоном. Запуганный Дюсен, позабывший о красивом звуке сундука, который не открывался им столько лет, вскрикнул от неожиданности:
— Ох, подошли! Схватят!..
— Фу ты, ненормальный! — не найдя, что другое сказать, невольно усмехнулась Даметкен.
Суд не заставил себя ждать. Поутру из района одной ударной бригадой прибыли сотрудники правоохранительных органов и два-три гражданских чиновника с мягкой походкой иноходца, напоминая о давно забытых репрессиях врагов народа. Подтянутый, точно вымуштрованный конь, представитель Комитета Национальной безопасности время от времени беспокойно, одними глазами прочесывал и внутренне подытоживал народ, столпившийся в просторном зале. Супругов Дюсена и Даметкен, кое-как стоявших опершись друг о друга, посадили вместе в первый ряд.
— Алдан Айымбетович, вы здесь откуда оказались? — обратился представитель к аксакалу с понурым лицом и глазами, источающими свет милосердия.
— Прямиком из Алматы.
— Знаю-знаю! Выпускали бы лучше свою газету.
Натерпевшийся, — под прицелом сильных мира сего, — за утерянную правду о народе, мужественный старик только улыбнулся, не тратя слов попусту.
После того как шум и возня поутихли, появились и разместились на почетных местах судья и прокурор. Под конвоем двух полицейских завели и Асылбека. Зал снова всполошился и зашушукался промеж собой.
— Граждане, успокойтесь! — сказал судья, апатично поднимаясь с места. — В данный момент перед нами следующее дело. Подсудимый, который стоит перед вами, уклонился от исполнения своего долга перед Родиной. Отказался принимать присягу, то есть дать клятву. Подобный поступок чужд сознательной молодежи нашего независимого государства. Кроме того, за ним водятся и другие грешки. Мы не можем допустить и должны обрубить топором корни подобного вредительства, чтобы они не ушли вглубь. Пусть это станет уроком тем, кто сегодня присутствует на суде. Вступительное слово предоставляется представителю Комитета Национальной безопасности.
Поднявшийся на трибуну подтянутый, точно вымуштрованный конь, представитель, прокашлявшись, начал с места в карьер:
— Асылбек Айдарбаев, будучи в стенах школы, попал под влияние деструктивного течения. Фактов тому у нас предостаточно. Являясь членом кружка радиолюбителей, он распространил в эфире следующую информацию: «SOS! Всем здравомыслящим людям земного шара! Моя Родина в реальной опасности. Помогите нам!». Считаете мало, зачитаю еще: «SOS! Моя Родина распродается всем встречным и поперечным. Остановите их!». Это же, что ни на есть, открытая подрывная деятельность внутри государства. По малому счету — хулиганство, по-большому, — разжигание международного ажиотажа. Существует статья на этот счет.
— Молодой еще, жалко пацана!
— Все равно правду сказал!
— Посмотрите-ка, что говорит этот недоросль! — вспыхнули было страсти в зале, пока судья, стуча деревянным молотком, не успокоил публику и не спросил:
— Гражданин подсудимый, вы признаете, что отправляли SOS? — вонзаясь глазами в Асылбека, стоявшего в углу между двух полицейских.
— Признаю, — сказал парнишка среднего роста, задумчивый такой. — Под предлогом вчерашней приватизации уничтожили вплоть до библиотек. Какое будущее уготовано, скажите невежественному народу?
— Это не твоего ума дело!
Осадив таким способом речь подсудимого, судья продолжал.
— Подобные его выходки порождают недовольство и среди его аулчан, которые здесь присутствуют. Так, кто хочет высказаться по данному поводу? — сказал он, то закатывая, то выкатывая глаза с просяное зернышко ядрышками зрачков.
— Позвольте я скажу, — послышался визгливый голосок, заставивший зал обернуться. Это был молодой человек, учившийся с Асылбеком все одиннадцать лет в одном классе. Вытягивая сред зала тонкую шею. — В школе он участвовал в движении «Молодая нива» и тогда еще отказался от разоблачения коррупционеров.
— Я не хотел быть Павликом Морозовым. Надо идти нам другим путем, — сказал Асылбек, блеснув глазами и подаваясь немного вперед.
— Это же оппозиционер чистой воды. Даже дальше пошел. Обратите внимание, он почти повторил слова дедушки Ленина.
— Ваххабит, наверно!
— Сегодня даже старики боятся отращивать бороду.
— А старухи длиннополые балахоны попрятали в сундуки.
— Эх, да коррупция — она тот же шестиглавый дракон, спрятанный за дубовой дверью с золотыми запорами! Разве под силу противостоять ей неокрепшим юным сердцам? — сказал возмущенный до глубины души Алдан-аксакал после того, что услышал.
— Постойте! Вам слово не давали!
… То был Год собаки, Дюсен, не подрассчитав силенок, тоже хотел стать Павликом Морозовым. Не он тогда один носил красный галстук, мечтал быть похожим на пионера-героя…
В противном случае какое вероломство, не смыкая глаз, следить за родным отцом? И следили. Выйдя со двора спозаранку, мастеровитый отец его замешкался надолго. Но этого оказалось достаточно, чтобы в нем зародилось подозрение. Не ровен час сено колхозное ворует?! Иначе зачем прихватил веревку? Неспроста знать. Надо бы проследить. Не так ли наказывал нам комсомольский вожак?
Через какое-то время послышался шорох шагов. Выглянув из засады, увидел отца. На поводу он вел барана. Сомнения враз рассеялись. Пулей выскочив из укрытия, он закричал, что есть мочи: «Зачем воруете колхозную скотину? Я завтра всему народу расскажу! Разоблачу!..». От неожиданности отец, вздрогнув, попятился вспять и чуть не упал. Баран вырвался из его рук и убежал.
— Ай, гаденыш ты эдакий! Ты что ли? Я думал оборотень какой! — сказал отец и побил его в тот день, гоняя вокруг дома и пересчитывая закутки. На деле выяснилось, что барана он взял под залог у соседа, чтобы совершить обряд жертвоприношения. Эх, эти чертовы перегибы, кого только они не погубили!
— Ну-ка, кто еще желает сказать? Вот старожили сидят… Матушка, поделитесь-ка вы своим мнением, — сказал судья, притворно улыбаясь в сторону почтенной старушки в казахском платке, расположившейся в первом ряду, выставив наружу правое ухо.
— Голубчик, старик мой в прошлом году ушел в мир иной. Слава создателю, дети присматривают. Нужды ни в чем не знаю. Старшая невестка больно строптивой была. Младшая — хорошенькая, бабусей называет. В последнее время плохо стала слышать. Позапрошлый день в соседний аул ездила заговаривать к знахарю. Состарился уж, дует слабо. Не то прежде.., — толковала почтенная.
В этот момент в зале, невесть откуда, скандировали: «Они все падшие!..».
— Времена, что ль? — встрепенулась опять старушка, выставляя из-под платка правое ухо.
Чувствуя, что площадка суда, востребованная быть назидательной для остальных, начинает раскачиваться, судья взял бразды в свои руки.
— Подсудимый Айдарбаев, — громко выкрикнул он. Стоило ему повысить голос, как мелкие с просяное зернышко ядрышки зрачков его куда-то пропали. — Говори только правду, почему ты в ультимативной форме отказался принимать присягу?
— Не моя это страна!
— Даже не встанешь на защиту от врага? — парировал прокурор.
— Нет!
— Назови причину?
— Пусть олигархи сами защищают свою собственность: заводы, земельные угодья… У меня с ними ничего общего нет.
— Ты — предатель! По тебе тюрьма скучает!
— Казахстану как воздух нужны такие честные люди, страдающие за свой народ. Они — наше будущее… Молодая поросль… Вы сами виноваты в том, что не прижали в свое время к груди и не пригрели её. Отсюда и отчужденное поколение. Легко сказать, посадим! Мало ли нам до сего дня уничтоженных и забытых праведных сынов народа? Горе-блюстители порядка.., — сказал много испытавший на веку аксакал Алдан, и на глаза его навернулись слезы.
— Копытце мое единственное, опомнись! — беззвучно вздрагивая, повторял Дюсен, и нос его зарылся в его усах.
— Мой сын не предатель! Предатели вы сами! Всё предали и продали! Без остатка! — неистово кричала Даметкен. Осунувшееся лицо подернулось синью, и она потеряла сознание.
Но разве времена эти услышат крики несчастной женщины?
