Поезд, отбывающий ни свет ни заря из Атырау, потянулся сыромятным ремнем навстречу солнцу. Опустел перрон от силуэтов провожающих и машущих ему вслед рукой. Перед взором покатилась степь, будто подставившая могучую спину прохладному сентябрьскому ветру. Холмистая равнина, местами солончаковые прогалины. При порывах ветра кое-где песчаные барханы, отделившись от сыпучего наста, настораживают свои гребешки и уши. Колеса неугомонно стучат, рассекая направо и налево свежий утренний воздух.
Наконец улеглась и толчея, от мала до велика волочившая чемоданы, сумки и торбы. Очевидно, все умиротворилось, распределившись по своим полкам. Стою, прильнув к окну тамбура, качающегося в ритме стремительной домбровой прелюдии. Треклятый сигаретный дым прожигает нутро. Протяжно гудит тепловоз. Мимо с едва уловимой скоростью проносится встречный товарный состав. Последнюю открытую платформу, точно неприспособленного к узде стригунка, болтает из стороны в сторону.
— Ой, что же вы не отдыхаете? — сказала вышедшая в тамбур девушка-проводница, легко улыбнувшись. Румяные щечки — точно кровь с молоком.
— Скоро пойду.
— В Алматы собрались…
— Да.
— Вы — писатель. Все хотела на вас посмотреть. — В ее глазах мелькнул потаенный огонек. — И вы не старый еще вовсе…
— Ну, пока не горблюсь, — сказал я, приободряясь. Даже рассмеялся.
— Поставлю чай.
— Нет. Спасибо. Уж больно клонит ко сну.
— Буду рада услужить, — сказала она, поворачиваясь. — Стоит вам сказать.
Внутри вагона расцвел букет его обычных ароматов. Запах железа, машинного масла и пота, замешанный на дешевых духах, перехватывает дыхание. В купе вольготно расположились три женщины. На мое приветствие небрежно кивнули. На столике ломти тандырной лепешки, дольки помидоров и огурцы. Раскупоренная бутылка. Обычное продолжение проводов.
— Удачной вечеринки, барышни!
Подумав, что они чем-то напоминают больших кукол, заигранных и потрепанных детьми, я полез на свой второй ярус.
— Подходи, парень. Закуси. Сто грамм… – приглашает игривым взглядом смуглянка с заметно оттопыренной нижней губой. Вокруг век морщинки, рисованные брови.
— Присядь! — говорит дебелая толстушка, подвигая свои габариты. Вероятно, ради приличия.
— Премного благодарен! Я бы прилег.
— От приглашения отказаться — потом бы не пожалеть! — ехидничает белолицая зазноба, поглядывая в кругленькое, в аккурат с верблюжий глаз, зеркальце. — Поди, интеллигент. Да на кой ему сдались базарные тетки, как мы… Лучше разливай!
«Горячие манты. Копченая рыба. Свежее пиво, закуска!» — угасали назойливые возгласы разносчицы-официантки.
Обволакивал сон. Прямо под подушкой монотонно стучали колеса. «Гони-гони! Поспешай! Уж скорей бы окунуться в благоуханные предгорья Алатау…» — шепчу я в полудреме. И долго ворочаюсь между сном и явью.
Пробудился поздно. Полдень уже был в разгаре. Попытался встать, но трезвон женских голосов пригвоздил меня опять к подушке.
— К поезду встречать не пришел. Наняла одного из этих носильщиков, ловко шныряющих на вокзале, и села в такси…
Подсмотрел украдкой — смуглянка с заметно оттопыренной нижней губой. Зоб уже раскраснелся.
— И, что потом?
— Странно как-то!
— Скажи лучше срамно как-то! Так будет поточнее! Начала с ходу колошматить дверь. Не открывает. Телефон не поднимает. Соседи все на ушах. Мямлят что-то вроде: «Только, кажись, был…», «Да дома должно быть…». Сердцем почуяла неладное.
— Не откроешь, сломаю ведь! — кричу я, и сама пинком эту железную дверь. Прямо в голову кровь ударила.
— Ладно, давай немного выпьем!
— Наливай, не жалей. Пусть полегчает ей.
Булькнуло содержимое бутылки. Звякнули стаканы.
— Все-таки дверь открыл. «А я думал ты завтра ночью приедешь. Крепко что-то заснул…» — бормочет под нос сквозь зевоту. Глазки отводит. Затащила я свои баулы и стала раздеваться… Вдруг слышу, в платяном шкафу чихнул кто-то.
— Ты погляди-ка на него, матня висит, а все туда же…
— Ни стыда ни совести у этих мужиков!
— Я мигом к шкафу. Гляжу, сидит, словно пень, эта самая бестия. Укрылась с головой моей норковой шубой. Я ее за волосы выволокла наружу. Ой, и так от души пиннанула! Хорошо, что туфли были на каблуках… В общем, вышвырнула я их обоих взашей. Пусть катятся с треском!
— Так им и надо!
— Пускай теперь побомжует! Родственники его пусть полюбуются.
Внезапно меня начал душить приступ смеха, будто пятки пощекотали. Это ж надо: думал шило в мешке утаить… уткнулась в шубу… в нос парафин… под ручки… унесли ноги… Картина выстраивалась в цепочку и то и дело маячила перед глазами. До жути першило в горле. Затыкаю рот простыней. Кусаю до боли пальцы. Думаю: «Идиотизм какой-то!.» Имея в виду смех.
— Так им и надо! — повторяет дебелая толстушка, наклоняясь всем телом, чтобы пересесть. — Вот у меня все вроде есть. Разъезжает на иномарке. Нет заботы: что пить и что есть. Выпендривается… А, кто его поймет… Я про мужа своего.
— Для плохого коня и телегу жаль! — бросает белолицая зазноба, беря кругленькое, в аккурат с верблюжий глаз, зеркальце. Затем тонкими щипчиками подщипывает бровки.
— Слышь, девонька, повыдергаешь все, что потом рвать будет нечего, — подмечает смуглянка с заметно оттопыренной нижней губой.
— Найдется что, сестра.
— И правильно делаешь, что живешь в свое удовольствие. Встретится еще тот, кто поднесет в старости чашку чая.
— Ба, мой дяденька спит еще?! В купе заглянула девушка-проводница. Вижу из-под век: в глазах бегают озорные искорки.
— Кто он, вообще?
— Тс-с! Известный человек. Писатель.
— То-то я погляжу. Все ясно… Недавно по каналу «Казахстан» видела, он что-то там молол.
— А-а, да, и я видела! «Независимость получили. Государство построили. Но почему нет у нас личностей, радеющих за государство?» — говорит.
— Зато у нас демагогов хоть отбавляй.
— Ну, хватит вам зазря говорить. Чай пить будете? А то скоро Кандагач.
Голос девушки-проводницы показался резче обычного, и дверь за ней со стуком задвинулась. Голова моя была подобно колокольне. С трудом сполз с верхнего яруса и выбрался в коридор.
В соседнем купе сидели четыре парня. Разложили перед собой карты. Игра, по всей видимости, в самом разгаре.
— Бей тузом! Красавчик! — поощряет один басовитый.
— Скажи, надул?! Давай, гони бабки! — заливается другой хохотом. — Сам же попался, кто тебя дернул крыть пиками!
Впереди вырисовываются очертания небольшого городка. Вскоре, пыхтя и замедляя ход, поезд причаливает к станции. На перроне один русский дед торгует арбузами и дынями, сгрудив их под ногами, точно малых ягнят на выпасе. Тряся редеющей бородой он время от времени зазывает публику:
«Подходи, народ, на мой огород:
Арбузы, как сахар, дыни, как мед!.»
В стихийном потоке, невзирая на публику, по перрону движется разбитная какая-то кучка. В основном на хмельных парах. Видно, свадьба была. Молодоженов провожают. Со всех сторон выстрелы шампанского и старательное пение в разнобой. И стар и млад, взяв в тесный круг жениха-джигита и невесту под белым шелком, отплясывают, что есть на то прыти. И в такт чьей-то дергающейся голове грациозно вторят чьи-то бедра на другом конце бесшабашного круга.
— О, композитор! — восклицает дамочка в теле, заключая стоявшего поодаль меня в крепкие объятия. — Ну-ка, спой нам свою коронную «О далекой алтайской красавице…». Поехали вместе. Ну, начинай!
Улыбаясь ради приличия, качаю головой.
— Ты думаешь я тебя не узнала?
— Извините, но вы обознались. Композитор уж странствует в мире ином.
— Хватит заливать-то! Это ж ты! Лучше не зли меня!
— Злись, когда хочется.
— Да если я захочу, ты станешь моим мужем!
— Прекрати, Кульпаш, как не стыдно! — упрекает несмело, очевидно, одна из подруг.
— Бывает такое с ней. И в прошлый раз учудила…
— Глянь-ка, как ухватилась-то, — подначивает соседка с другого боку.
Выбрасывая клубы белого и черного дыма, поезд устало вздрогнул. Закрутились и загромыхали колеса.
— Будьте счастливы! — кричат вслед ему бегущие люди. — Будем и на вашей свадьбе! Обязательно успеем!
Перед взором плывет бесконечная равнина. Остаются позади одинокие домики разъездов. Изъеденный солнцем и временем шифер на крышах. Подернутые солью стены из былого красного кирпича. Старик верхом на верблюде и в колпаке набекрень, стороживший мелкую животину. Распластав свои крылья, в небе парит ворона. Давно забытая, старая тоска охватила меня и подкатила комом к горлу. Подступают непрошенные слезы…
Машет в окно пожилая женщина, севшая в вагон на станции Чалкар:
— Приведется ли увидеть вновь — нет ли?! Да храни тебя бог! — потом с дрожью в голосе добавляет, — священной земле твоей низкий поклон!
— Вы в адрес Чалкара?
— Да, родимый, обетованному краю кланяюсь, — ответила она. — От лютого голода и холода уберегла нас эта земля.
— Расскажите немного, если не трудно.
— А что и говорить-то. Мы тогда ведь летовали в окрестностях Аральского моря. Отца нашего объявили «врагом народа». Когда его забирали, мне было, говорят, годика три. Родственники стали избегать нас. Мать сидела без работы. Хуже всего было то, что на нас показывали пальцем, как на прокаженных. Но голод брал свое. Родители моей покойной мамы были родом из этих самых мест. Посадив меня на спину, она шла сюда три дня и три ночи…
— Вон ведь оно как!
— А что и говорить-то. Мать стерла все ноги до крови, пока пришла на эту станцию. Я уже и головку не держала, глаза закатились. Шутка ли — ничего не есть. Оказавшись на местном базаре, она отдала одной скупщице-татарке свое единственное достояние, оставшееся от приданого, — два старинных золотых браслета. И еле выпросила у этой отступницы полмешка проса. Толкла крупу в ступе, разводила водой, и пихала мне в рот. Мы выкарабкались, в общем-то. Я так и росла у маминых стариков, пока не стала взрослой и не вышла замуж.
— Бедный народ.
— А что и говорить-то. Но в других краях быть сытым, милый, не лучше, чем в родном Чалкаре жить впроголодь. Приведется ли увидеть вновь — нет ли?! Да храни тебя бог, и спаси!
— Сундучок набит товаром, забирайте абы даром! За просмотр теньгу не просим и прилавок сами носим.
Из другого конца коридора слышится булькающий баритон. Позвякивая бижутерией, странный мужчина протискивается за нашими спинами.
— «Ой, мороз, мороз…».
Раздаются на весь вагон голоса трех захмелевших женщин. Глаза смуглянки, с заметно оттопыренной нижней губой, на мокром месте.
Солнце уже катится к закату. Дует прохладный ветерок. Состав, разогнавшись, во весь опор несется по двухполосной колее полотна. Встречные электрические опоры, не поддаваясь счету, убегают наперегонки за неспешно проплывающие мимо нас косогоры.
— Ох, душенька моя! — доносится сладкий стон молодой невестки из отдельного купе.
— Все выпотрошили, пройдохи! Вплоть до ниточки, — хнычет знакомый голос, еще, только недавно бравший горделивые нотки.
— Не мельтеши! Играй нормально, говорю! Что ты «б…» даму королем не кроешь? — басит напарник по азартной игре. — Пеняй на себя тогда!.
— Уже ночь. А вы еще стоите. Пойдемте в мое купе, — говорит девушка-проводница, сияя глазами. Румяные щечки — точно кровь с молоком. — Верхняя полка у меня свободная… Все хотела на вас посмотреть. Скоро в Кызылорду прибудем.
Я невольно улыбнулся.
Из крайнего купе, отрывисто кашляя, вышел старик с почтенной бородой. Наверное, мое бдение у окна показалось ему несколько странным. Медленно ступая, он подошел ко мне. Поезд тоже замедлил ход.
— Сон нейдет, — сказал он как бы себе. — Будем знакомы, коль попутчики. Беседа, она ведь коротает дорогу. Из какого рода-племени, сынок, будешь?
— Не из племени я, не казак, вообще, — сказал я, сжимая ручку своего дорожного портфеля. — Пожалуйста, не утруждайте…
В Кызылорде сошел. В Алматы полечу не спеша самолетом…
Поезд тяжело тронулся, будто перегруженный унынием и поклажей суетных своих пассажиров. Застучали неугомонно колеса, рассекая налево и направо прохладные ночные сумерки. …И внутри меня тихо плакали сиротливые колокольчики.
(Продолжение следует)
Рахымжан Отарбаев
писатель, Лауреат премии имени Махамбета,
Заслуженный деятель Республики Казахстан,
академик Международной Айтматовской академии.
