Рассказ
Мы представляем нашим читателям рассказ известного казахского писателя и драматурга, нашего земляка Рахимжана Отарбаева. Являясь другом нашей редакции, он предоставил свое произведение для печати, что мы с удовольствием и делаем. Надо сказать, что Рахимжан Отарбаев знаком не только казахстанским читателям, его произведения, кроме русского, переведены на кыргызский, китайский и монгольский языки. Сегодня писателя называют ярким представителем новой казахской литературы.
Поразительно правильной формы желто-золотистое солнце торжественно сияло на небосводе, излучая жизнеутверждающий смысл.
Ласковый ветерок приятно обдавал своим свежим и теплым дыханием. Не отличимые друг от друга, словно близняшки, два домика под шиферной кровлей, притулившиеся поодаль надворные постройки с хлевом и кладовыми, чернеющая за околицей пашня – вся округа безотчетно окунулась в ненасытное наслаждение весенней благодатью, снизошедшей на землю ароматным веянием цветущего мая.
Тощая черная сука с ребрами наперечет едва дождалась, пока на ее счастье кто-то навалил ей в миску объедков, а теперь остервенело бросилась набивать брюхо, то бойко клацая, то шумно лакая. Оказавшаяся тут как тут черная ворона, держась на безопасном расстоянии, принялась вышагивать круги, норовя заморочить псину и урвать себе кусок поувесистей. От каждого вороньего «кар-р», глаза собаки выкатывались из орбит, шерсть на загривке вздымалась, из глотки слышался рык, но язык продолжал вычищать содержимое миски.
Со скотного двора доносится мычанье коров. Мычат, словно исполняют по партиям: одна запевает, другая подхватывает.
Скрипуче отворив входную дверь, на крыльцо дома вышел старик – весь жухлый, тонкий и темный, как иссушенный зноем ствол курая. Запахнув полы одежды и комкая их гармошкой чуть пониже пупка, спустился по ступенькам. Потом опасливо, по-заговорщицки огляделся по сторонам и разгневанно заявил, незаметно для себя переходя на шепот:
– Я на них в суд подам! Я их призову к ответу!..
Каждое божье утро начиналось для него с того, что первым делом он шел проведать единственного в хозяйстве серого с залысиной быка, которого за буйный нрав и изрядно скопившиеся провинности пришлось запереть в самом дальнем одиночном загоне. Старик выгреб ошметки неохотно поеденной быком прошлогодней соломы и подбросил в ясли свежескошенного сочного тростника. Набрал ведро воды и напоил быка с рук. Чтобы животина поменьше пачкалась, основательно вычистил пол от мочи и навоза.
Громадный бугай, обычным состоянием которого было бесноваться и размахивать коромыслом своих страшных рогов, угрожая всему окружающему, в присутствии старика становился олицетворением вселенской кротости. В нем словно пробуждалась память о своем несмышленом телячьем детстве: так нежно тыкался он в старика своими мокрыми ноздрями, а глаза начинали лучиться бесхитростным и мечтательным как в юности туманным влажным взором. Отчего же так поскупился Создатель, обделив эти милые существа даром речи и способностью мыслить?
– Белолобый мой мальчик! Мой славный мышонок! – удрученно вздохнул старик, гладя бугая по холке. – А давай-ка мы с тобой споем. Что-то тяжко у меня на душе. Как говорится, помирать – так с музыкой! Ну что, споем, мой касатик?..
С этими словами старик затянул навзрыд голосом таким дребезжащим и сиплым, как свистит в зимней пустоши надломленная вьюгой дудка курая.
Нынче я сирота, нынче ты сирота.
До чего же горька ты, сиротская доля?..
Зашедшись в плаче подобно потерявшей теленка корове, старик повис на быке, обняв его за рога. Перепуганные доносившимися из хлева жуткими воплями, сюда тут же примчались Алма и Марзия – две его снохи, за годы замужества ставшие подругами не разлей вода. Затравленный вид старика растрогал невесток до слез.
– Добрый свекрушка, хватит вам убиваться. Бог с ним, с бугаем. Пойдемте в дом, – срывающимся голосом произнесла Алма.
– Стоило ли так истязать себя из-за пустяков? – подхватила Марзия.
…В самом деле, это сейчас он – немощный старик, а ведь когда-то появился он на этот свет вовсе не для того, чтобы мыкать горе и терпеть унижения. На какие только вершины он не карабкался, какие крепости не брал и какие высоты не стремился одолеть он в годы пламенной юности, когда был тверд, напорист и искрист как кремень?.. С началом войны не раз обивал он пороги призывных участков, просясь добровольцем на фронт, но по малости лет его то и дело отправляли домой. Война близилась к завершению, когда наконец-то смилостивившись над ним, судьба подарила ему возможность принять участие в самых последних сражениях.
Вернувшись обратно, потом с упоением пересказывал свои ратные истории:
–…Призвав на подмогу духов предков, я лавиной ринулся на врага. Завидев меня, фашисты кричали в панике: «Ахтунг, смотрите, Аншибай идет! Спасайся, кто может!» А потом с воплями «Ойбай! Ахтунг!» бросались от меня наутек, как коровы от слепня.
Что в этих байках было правдой, а что враньем – как говорится, одному богу известно. На груди у него сверкала одна-единственная медаль, которую он время от времени поглаживал, будто никак не мог налюбоваться.
И еще рассказывали, что в родном ауле он появился в трофейном одеянии, нацепив суконную шинель немецкого офицера поверх немецких же солдатских сапог… Что ж, не зря говорится: молодо – зелено.
Выглядел сей маскарад столь нелепо, что сверстники подняли его на смех, а потом долго дразнили:
– Слушай, да ты никак мародерствовал, шастая по лесам и грабя неприбранные трупы?.. – лыбились одни.
– Наш доблестный Аншибай, видать, не терял времени даром и успел там породниться с фашистами. А то вон как разодели его с иголочки, словно он им сват или кум!.. – хохотали ему в спину другие.
Впрочем, Аншибаю не пришлось почивать на лаврах советского солдата-победителя. Изнуренной лишениями стране были нужны еда, питье и одежда, и вместе с другими он подставил свои плечи под тяготы послевоенного восстановления. День-деньской пропадал на колхозных огородах, без устали размахивая мотыгой. От зари до зари скакал в седле и надрывал глотку, выпасая своенравные табуны. Спал урывками и жил при стадах, восполняя и умножая поголовье коров и овец. Те его труды не пропали напрасно: несколько лет кряду удавалось ему получать самый высокий приплод, благодаря чему выбился он в уверенные передовики. И вот наступил день, когда он собственными глазами увидел Кремль.
А возвратясь с почетом из Москвы, бахвалился:
– Сам Хрущев, горячо пожимая мне руку, сказал: «О твоих боевых подвигах я хорошо наслышан. А теперь ты прославился доблестью и в созидательном, мирном труде. Молодчина! Орел! На вот, получи за это…». На этом месте Никита Сергеевич начал суетливо шарить по своим карманам. Но, увы, золотой звезды Героя соцтруда для Аншибая оттуда так и не вынул. Наивная душа, оказывается, всю запасенную на тот раз горсть орденов и медалей он успел раздать другим делегатам…
Так закончилась московская эпопея Аншибая, из которой он вернулся, прижимая к груди почетную грамоту размером с детскую пеленку. Эх, героическое было время!
– Ата, пойдемте же, наконец. Хватит плакать, это не к добру. А куда же запропастились мужья наши – Жанабай и Балабай?.. – с трудом разомкнув руки свекра, намертво сцепленные вокруг шеи бугая, две снохи повели старика наружу, бережно придерживая его под локти.
…Перед глазами братьев Жанабая и Балабая, пристроившихся в тени дома на послеобеденный сон, тоже проплывало множество картин о прожитом и пережитом. Впрочем, и для них этот сон был не более чем призрачным видением о безвозвратно ушедшем времени, недосягаемом как горячий жеребец, безоглядно умчавшийся за кромку горизонта, едва лишь почуяв малейшую слабину в поводьях…
Все началось с того, что крепкий колхоз, как казалось, данный людям от начала и до скончания времен, был в одночасье распущен, а все его имущество – разумеется, под весьма своевременными и уж подавно судьбоносными лозунгами о разгосударствлении и приватизации – подверглось дележу, что называется, внарезку. Помнится, в детстве старшие рассказывали на ночь сказку, начинавшуюся словами: «Как-то раз поссорились две амбарные мыши, не сумев поделить имущество одного бая…». Так вот именно эту сказку сделали былью воротилы той самой прихватизации.
Началось нашествие мышей-несунов, которые, обнаглев, стали носиться стаями среди бела дня. Тащили что ни попадя не в дверь, так в щель. Жанабай с Балабаем терпеливо надеялись на достойную долю: ведь немалую лепту внесли они в общее дело, годами горбатясь то при скоте, то на строительстве. Фиг с маслом! От несметного колхозного богатства братьям досталось по тридцать голов мелкого скота да по дюжине крупного. Что касается покойной матери и отца-пенсионера, то их в счет уже не брали – словно они никогда и не работали в колхозе. В общем, обошлись с ними как в поговорке: «Ищите да обрящете». Дескать, Бог вам пошлет, а на людей и не надейтесь.
Однажды утром отец поднялся с постели как пришибленный:
– Ближе к рассвету привиделся мне кошмарный сон. Стены большого коровника вдруг подкосились, и вся эта махина обрушилась на меня. Задыхался, придавленный обломками.
Видать, не смог он смириться с тем всеобщим одичанием, когда люди, будто какие-то оккупанты, бросились грабить и растаскивать все вокруг. На этой же почве ранней весной со стариком случился истерический припадок.
– Кругом одни мерзавцы! – кричал он кому-то невидимому. – Верни колхоз! Ревизуй скот! Уж я-то найду на вас управу! Да я на вас в суд подам!..
От скота, выделенного вследствие роспуска колхоза, проку не вышло. Очень скоро все было потрачено на то, чтобы сыграть свадьбы повзрослевшим детям, чести, приличия и обычая ради собрав хоть какое-то наследство сыновьям и приданое – дочерям. На подворье перевелась живность, а осиротелые повода, хомуты, седла и уздечки были обречены бесполезно иссыхать на крючьях в сарае. Единственной на два дома скотиной остался серый с залысиной племенной бугай. Но и его незавидное существование вполне поместилось в одну-единственную насмешливую присказку: бык, да и тот отвык. Недаром он сначала полдня мычит, оглушая округу, но так и не услышав ответного зова, непременно отправляется бродяжничать по соседним аулам…
Неспешную полудрему нарушило повизгивание черной суки, что, охраняя свои помои, нервно носилась за нахальной вороной.
– Ладно, хорош валяться. Пойду посмотрю, что там на дворе творится, – произнес смуглолицый, коренастый Жанабай и, оглаживая свою бородку, поднялся с места.
– Тогда и я двину в поле, – отозвался светлолицый, долговязый Балабай и, улыбаясь чему-то, оправил свои жидкие усы.
Теперь они пошли в разные стороны, догадывая прерванную думу каждый по-своему.
* * *
В свете послеполуденного солнца маячащий на востоке исполинский горный хребет засверкал, заискрился серебряной чешуей пробудившегося дракона.
В сторону к западу, высматривая себе добычу, парил не весть откуда взявшийся в здешних краях могучий белоголовый орлан.
* * *
В безмятежный вечерний час, когда, молитвенно посвятив Творцу посланную им же трапезу, домочадцы благопривычно чаяли здравия для больного отца и невредимости для бесноватого нерезя, легко преодолев свою Великую стену, в селе появились китайцы.
С раскатистым смехом и шумными репликами наперебой они как по команде высыпали из автобуса и тут же сомкнулись в непроницаемую селедочную стаю. Мгновение спустя от нее ртутным шариком отделился юркий, веселый и вихрастый, точно лисенок, человек по имени Су Юн – руководитель группы китайских товарищей. Рядом с ним неотвязно крутилась белесая, как светлячок в потемках, казахская девушка. Тот не знал ни слова по-нашенски, а потому девчушка-светлячок проворно и старательно переводила каждое его слово, междометие и жест.
Первым делом Су Юн осмотрел привольную пашню, что распростерлась сразу за аулом. Начал изучать ее, то измеряя шагами, то замирая на месте и вслушиваясь, то всковыривая почву носком ботинка. Поднял горсть чернозема и понюхал, чем пахнет ком давно не резаной плугом, паровой и почти превратившейся в целину земли. Попробовал на язык. Глаза его засмеялись и, подавая сподвижникам знак, он поднял к небу свой большой палец.
– Ах, какая нежная и утонченная натура! Прямо-таки идиллия. Видать, сильно истосковался по земле нашей, матушке, – язвительно прокомментировал Балабай, чуть поглаживая свои хитрые усики.
– Цыц, прикуси язычок! Спугнешь нам удачу, – буркнул Жанабай, по-медвежьи приплясывая на своих коротких ногах. – Что он лизнет, что он съест эту землю – тебе-то какое дело?
Решающее слово сказала девушка-мотылек, что вечно дышала в подмышку Су Юну:
– Господин Су Юн сообщает вам следующее. Этот участок плодороден и вполне пригоден для возделывания подсолнечника. Но в этом году он засеет немного – в порядке эксперимента. В случае хорошего урожая он со следующего года планирует увеличивать посевные площади, а в дальнейшем – построить здесь завод по производству растительных масел и кормов для скота. Так он намерен оказать конкретную помощь Казахстану.
– Мы разрешаем! – словно поймав сачком радугу, ликующе выдохнули братья.
На что белолицая казашечка не смогла сдержать ироничной улыбки:
– Да вы, дядечки, так сильно не переживайте. Вашего разрешения здесь не требуется. Согласие давно получено. Вопрос лишь в том, что господин Су Юн изъявил желание предложить вам контракт и нанять вас на работу. Сторожами. Ну, в смысле, отгонять воробьев и всякое такое прочее… Зарплата – пятьсот долларов…
(Продолжение следует)
