70 лет отделяют нас от Великой Победы мая 45-го. Мы многое знаем о той самой кровопролитной в истории человечества войне: написаны тысячи и тысячи книг, сняты сотни кинофильмов. И все равно очень часто, когда речь заходит о войне, возникает множество вопросов. Поэтому и понятно наше желание как можно больше узнать подробностей от ветеранов: последних свидетелей героического подвига многонационального народа нашей страны. Но редеют их ряды. И многого уже не спросишь… В том числе и у тех, с кем когда-то ты был рядом… Поэтому иначе, как счастливой случайностью, наверное, нельзя назвать находку, которую сделала на днях Ирина Свербихина — дочь ветерана войны, редактора «Прикаспийской коммуны» Ивана Петровича Свербихина. Перебирая семейный архив, она обнаружила рукописные воспоминания отца, над которыми он работал в свои последние дни. К сожалению, не успев поставить последней точки… Тем не менее, эти воспоминания, которые мы сегодня предлагаем вниманию читателей, это еще одно бесценное свидетельство очевидца войны.
Моему поколению, родившемуся в черный год кончины В.И. Ленина, вступать в жизнь пришлось в тяжкие годы войны. Словно огненный смерч каталась она от западных границ страны, сея смерть и разрушения. Ее зловещее дыхание чувствовалось и у нас в тылу, на нефтепромысле Доссор Гурьевской области. В поселке не осталось мужчин, введены продовольственные карточки, почтальоны стали приносить похоронки с фронта. Пробил час и для нас, закончивших школу. В январе 1942 года меня и моих сверстников — Володю Кувшинова, Виталия Степаненко, Леонида Судниковского прямо со школьной скамьи призвали в армию. Всем нам было по 17 лет. Направили нас в формировавшееся в г. Гурьеве пехотное училище. Много ребят было из Татарии, Башкирии, Оренбургской, Уральской областей. «Квартировались» в Доме культуры нефтяников, спали прямо на полу, подложив под голову тощие вещмешки. Потом перебрались в школу им. Куйбышева, там своими силами построили нары, помню, здесь находился и штаб училища. Командиром нашего взвода был лейтенант Мустафин, в 1950 году после демобилизации я его встретил в Доссоре, где он служил в райвоенкомате в звании капитана. Мы узнали друг друга, хотя и прошло много лет.
В марте 1942 года курсантов 1924 года рождения отчислили из училища, очевидно, чтобы дать возможность закончить 10-летку.
После окончания десятилетки немного поработал на Доссорском авторемонтном заводе в качестве ученика автослесаря, а потом был снова призван и направлен в 4-ю учебную бригаду, размещавшуюся в т.н. Осовиакольских лагерях под г. Уфа. Здесь судьба снова вроде бы подфартила и захотела повторить попытку сделать меня офицером. С марта по 5 августа 1943 года проходил курсы в Уфимском пехотном училище, размещавшемся на ул. К. Маркса, 12, в добротных каменных казармах. Среди курсантов было много ребят из Гурьевской области уже 1925 года рождения. Военная метла безжалостно выметала людские резервы.
Прошло уже много лет, но благодарная память об Уфимском пехотном училище до сих пор жива. Это было образцовое учебное заведение со строгим порядком и дисциплиной, отеческой заботой о его воспитанниках. Распорядок соблюдался до одной минуты, все делалось по сигналу трубача: подъем, завтрак, занятия, обед, ужин, вечерняя проверка и прогулка, отбой. Посудите сами: где-то грохочет война, а у нас здесь, на реке Белой в прибрежном лесу, строго по линейке выстроились палатки, посредине — широкая, посыпанная желтым песком генеральская линейка. За ней — небольшое озеро, рядом — столовая под открытым небом. Курсанты обедают или, выражаясь военным языком, принимают пищу в сопровождении духового оркестра, исполняющего вальс «Над волнами». На первое — наваристый борщ, второе — гуляш с гречневой кашей и на третье, можете себе представить, настоящий компот из сухофруктов или изюма. А курсантский завтрак? 300 граммов — целая краюха белоснежного хлеба, сливочное масло, гречневая каша, чай.
В конце июля мы сдавали экзамен по огневой, строевой и политической подготовке и в ожидании приказа об аттестации и присвоении званий командующего ЮжУРВО трудились на сельхозработах в одной из башкирских деревень. И, как это принято писать, в один прекрасный летний день из училища явился гонец, и мы по тревоге марш-броском прибыли в родное гнездо. Здесь курсанты 1924 года рождения услышали приказ: едем на фронт.
Это было 5 августа 1943 года, в день, когда раздался первый за время войны салют в честь освобождения Орла и Белграда. Вечером того же дня мы омыли свои тела в реке Белой. Надели чистое нательное белье и выходную форму (черные гимнастерку и шаровары) и с песней «Прощай, любимый город» в последний раз промаршировали парадно на вокзал.
Первый бой курсанты приняли в Донбассе где-то на Изюм-Барвенковском направлении. Он был кровавый и бессмысленный. Над каким-то безымянным косогорьем вставало солнце, небо было чистым и воздух прозрачным. В утренней тишине раздалась команда: «В атаку, вперед!», «за Родину, за Сталина!» Мы были готовы к этой команде и с криком «Ура!» бросились бесстрашно в атаку. Но где же враг? Где его окопы и заграждения? Впереди, кроме стены кукурузы — голое поле, кое-где покрытое трупами в солдатских шинелях да слышно, как щелкают пули, пролетая над головой, да видно, как падают бегущие впереди и сбоку ребята.
Цепь залегла. Страха не было, было какое-то недоумение, непонимание того, что происходит с тобой. Куда и в кого стрелять? Когда впереди к разрушенной часовенке побежали двое в изорванных куртках с ручным пулеметом, кто-то передал команду: «Не стрелять, это наши разведчики!» Первой очередью из трассирующих пуль эти «наши разведчики» уложили выдвигающийся к цели расчет станкового пулемета. А потом минометный налет завершил печальный конец нашей атаки. Сели говорить о себе, что я, наверное, уцелел в этом бою только потому, что подобрал возле убитого ранее солдата его саперскую лопатку и, как тому учили, окопался. Кстати, эта лопатка спасла мне жизнь и во втором бою. Во время перебежки я слегка окопался и укрыл голову. Пуля пронеслась над головой и, как топором, рассекла мне правую ягодицу. Это было 9 сентября 1943 года. Рана заживала трудно, потребовалось 4 месяца.
Первый бой — рана, не залечившаяся и кровоточащая до сих пор: «Как много их, друзей хороших, лежать осталось в темноте». Это не только в песне поется, это — в моей памяти…
…Лечили меня военные лекари в госпитале легкораненых в большом селе Петропавловка, что вблизи г. Купяжка. Да что там за госпиталь и лечение? Был передвижной пункт в какой-то хате, посмотрят рану, обработают, чтобы нагноения не было, да снова перевяжут. Жили по 3-4 человека по хатам, питались, пока тепло было, в общей столовой, под которую приспособили церковь. Между прочим, об этой церкви и селе вспоминал писатель В. Некрасов в своей известной повести «В окопах Сталинграда».
И так, вот, насобираем где-нибудь соломки вечером, постелем на пол, укроемся шинелями и ведем разговоры длинные-предлинные, как те зимние вечера. Света никакого не было, так мерцает огонек в печурке, когда его поддерживаешь сухим бурьяном. О чем говорили? Да обо всем. Вспоминали довоенное житье-бытье, о втором фронте (почему наши союзники медлят с его открытием, нам бы тогда полегчало), о любовных историях и женщинах. Все мы хотели только одного: быстрее закончилась бы война. И заветным желанием каждого было вдоволь поесть хлеба в первой же день после войны.
Пайковая горбушка хлеба была жестокой реалью войны, ее, конечно же, не хватало, как и не очень-то обильного приварка. Мы приспособились к кухонному наряду — чистить картошку для госпитальной кухни. Картошка хранилась в подвале церкви, там мы ее и чистили. В порядке вознаграждения за наш ночной труд мы затаривали карманы шинелей, предварительно несколько увеличив их, корнеплодами. Вечером в хате мы готовили себе «царское блюдо» — картофельное пюре и за этим занятием коротали зимние, осенние вечера.
Серьезной проблемой нашего госпитального быта была курительная бумага. С махоркой еще кое-как обходились, а вот с бумагой для закрутки было туго. На курево шли красноармейские письма, разные справки и билеты, афиши. И тут мы увидели у хозяина хаты деда Павло в сундуке старинную, с обветшавшими краями церковную книгу. Страницы были глянцевые, плотные, но что делать — на безрыбье и рак рыба. Прости нас, безбожников, дедуля Павло. Мир праху твоему.
В сентябре-октябре, когда было сравнительно тепло, раненое войско расквартировало в колхозном коровнике. Были построены двухэтажные нары, законопачены оконные рамы, в торцевой части, где раньше, очевидно, размещались доярки, расположились военврачи с перевязочным отделением.
С наступлением холодов я смог убедиться, что до настоящего бывалого солдата, каким для нас был Василий Теркин, мне еще очень и очень далеко. Курсантские добротные шинели мы побросали перед первым боем, и сейчас на мне была поношенная, дырявая шинелишка до колен. Ко всему прочему, по своей же халатности у меня «увели» вещмешок с котелком. А солдат без котелка все равно что боец без винтовки.
Большой радостью для всех нас было известие об освобождении г. Киева от немецко-фашистских оккупантов. Киев — мать городов русских, столица Украины, на территории которой мы воевали, а сейчас лечимся и готовимся к новым боям, была снова нашей, Советской. Среди нас было много украинцев, к некоторым приезжали жены с детьми, это было радостным событием в наших серых и однодневных буднях.
В январе 1944 года большая команда подлечившихся раненых была направлена в г. Днепропетровск в 200-й запасной полк Третьего Украинского (бывшего Юго-Западного) фронта. Отсюда военная тропа привела меня в 50 гв. полк 15 гв. стрелковой дивизии, в составе которой довелось участвовать в освобождении правобережной Украины, а конкретно в Никопольско-Криворожской операции. Об операции я узнал уже после войны, из военной литературы. В одной из книг об этом говорится так: войска Третьего Украинского фронта (командующий генерал Р.Я. Малиновский) и Четвертого Украинского фронта (командующий генерал Ф.И. Толбухин) 10-11 января 1944 года начали наступление с целью разгрома Никопольско-Криворожской группировки противника. Ожесточенные бои длились пять дней, но решительного успеха не принесли. Наступление тогда было приостановлено. Спустя несколько дней после ликвидации Первым и Вторым Украинскими фронтами Корсунов-Шевченковской группировки, тщательно подготовившая Третий и Четвертый Украинские фронты возобновили боевые действия. Утром 30 января двинулись вперед 37-я генерала М.Н. Шарохина и 6-я генерала И.Т. Шлемина армии. В составе 37-й армии, намеченной на г. Кривой Рог, сражались полки 15 гв. стрелковой дивизии. Противник полагал, что зная главные силы фронта, бросил сюда резервы. Бои приобрели яростный характер. Противник часто контратаковал.
8 февраля наши войска освободили г. Никополь, 10 февраля противник сосредоточил 11 дивизий и нанес сильный контрудар на Апостолово. В тяжелейших условиях распутицы, когда не хватало боеприпасов, отставала значительная часть артиллерии, наши войска отразили этот удар. Но развить наступления не смогли.
Лишь 17 февраля возобновили наступления. Сломив упорное сопротивление врага, наши войска 22 февраля освободили Кривой Рог. В ходе последующих боев наши части вышли к реке Ингулец и завязали бои за плацдарм. В звании гвардии сержанта я непосредственно участвовал в боях за освобождение г. Кривой Рог и форсирование р. Ингулец, командуя остатками взвода, а затем и роты. За эти бои был награжден орденом Славы II степени.
Никогда не забудутся эти зимние бои начала 1944 года. В январе прошли затяжные дожди. Снег растаял, сверху вода, земля — сплошное месиво, ноги не вытянуть. Куда бедному солдату податься — ни окопаться, ни прилечь, ни костерок разжечь да в котелке что-нибудь сварганить. А бои гремят, команда такая: только вперед, не дать врагу опомниться и закрепиться. А куда там вперед, когда ноги еле-еле вытягиваете из украинского чернозема. Все кругом стоит: машины с боеприпасами, тягачи с орудиями, кто завяз, кто без горючего. Только одна бедная царица полей пехота за всех пашет: вытягивает автомашины с ранеными, орудия, тащит на передовую снаряды и ящики с патронами.
Когда-то были уроки мужества в школе: встреча с ветеранами, участниками войны. Спрашивали: страшно ли было на войне? Конечно, страшно. Страшно подниматься в атаку, особенно во второй раз, когда она захлебнулась и споткнулась, все залегли, а кругом, как в песне, бушует пламя из разрывов снарядов и мин, да пули свистят над головой. А ты, бедолага, лежишь, прикрывшийся от этого огненного смерча только собственной спиной, и думаешь: ну, вот, следующий снаряд или мина твоя…
Больно терять друзей, видеть смерть и кровь. Но к этому все-таки привыкаешь на войне. Не знаю, как отвечали другие фронтовики своим молодым слушателям, но я всегда говорил, что самое тяжкое на войне — это неустроенность, скажем так, фронтового быта и ратный труд. Да, не столько боевой подвиг, но и тяжкий изнурительный труд. Это и ползанье по-пластунски, и марш-броски, и бесконечное окапывание. Сколько вырыто окопов и строений, боевых позиций для орудий и танков, землянок и дзотов!?
В этих зимних изнурительных боях я провоевал больше месяца. Я и сейчас не перестаю удивляться: как же так мне повезло, как удалось это? Ведь солдатская жизнь на фронте измеряется одним-двумя, от силы тремя боями. А тут каждый день на передовой, каждый день в атаку, да не в одну. Бывало, около какой-нибудь деревушки так набегаешься, что невмоготу станет: то ты его вышибаешь, то он тебя.
Надо сказать, что наши умели воевать. В обороне они были жестки и стояли упорно, не несли больших потерь, во всяком случае, трупов своих солдат при отступлении, как правило, не оставляли. На передовых позициях в поле обычно ставили дозоры с пулеметами и ракетчиками. Осветительные ракеты освещали подступы к позициям всю ночь. Основные же силы находились в блиндажах, своего рода укрепучастках, куда они стаскивали из деревень все теплые вещи — подушки, матрацы и перины, одеяла. Днем на позициях никаких признаков жизни, никаких шатаний, ни огонька, ни дымка. И только то там, то здесь заурчат дозорные пулеметы, когда наши славяне, окоченев от лежания или в поисках курева, устраивают пробежки. От этой безалаберности бывало много напрасных смертей.
Трудно и тяжко давалось солдатам это наступление. После дождей наступили заморозки, пошел снег. Хорошо, что нам выдали теплые маскхалаты. Часто огонь противника настигал несчастную пехоту на каком-нибудь косогоре и тут, как говорится, и ни туда, и ни сюда. Ноги коченеют, мороз, кажется, пробрал до костей, и ты мечтаешь только об одном: скорее бы конец. Не помню, как и где мы спали в эти дни, как и чем питались. Но что удивительно: никто не болел, никаких гриппов и простуд, и насморков. Солдатский организм мобилизовывал все свои внутренние силы и подавлял недуги.
Можно сказать, что счастливая звезда светила мне в этих боях, но смерть все время шагала рядом, и несколько раз я ощутил ее прикосновение. Один случай особенно памятен. Наше подразделение наступало на г. Кривой Рог со стороны станции Долгинцево, и так случилось, что путь проходил через кладбище. Мы шли среди могил и крестов, обзор потому был небольшой. И вдруг буквально напоролись на группу немцев. Один из них замахивался гранатой. Но тут послышалась команда, и немец со стоном опустил руку. Это оказались раненые — два солдата и один унтер-офицер с автоматом и полевой сумкой. Рядом с ними был их санитар, делавший им перевязку ран. Он и предупредил нас, чтобы мы не стреляли, возгласом: «Санитар, санитар…» Мой товарищ забрал автомат, а я проверил сумку. Там не было документов, кроме фотографий и писем. Немец с мольбой в голосе лепетал: «Фото, киндер…» Я оставил сумку, изъяв из нее ложку из нержавеющей стали, и сунул ее в карман шинели. С этим мы расстались с ранеными немцами и верным военной присяге санитаром.
Прошло несколько дней… В одном из боев во время перебежек я почувствовал, что меня засек вражеский пулеметчик. Я стал для него живой мишенью. Одна очередь, вторая, третья. Пули роем кружатся вокруг. Тупой удар в бедро был сильный. Вырвался из руки и куда-то улетел автомат, и я оказался на земле. Сразу не понял, что произошло. Пошевелил руками, подвигал ногами — вроде все работает. Подхватил автомат, подполз и нырнул в ближайший окопчик. То, что я ранен — было бесспорно, но где же кровь, боль, в конце концов? Ага, небольшая ранка все же есть на бедре, и кровь немного выступила. Но почему такой сильный удар? Странно все это, думал я.
Когда стемнело, я выполз из окопа и заметил, что из кармана выпала ложка. Когда я ее поднял, мне стало все ясно. В ложечке нержавеющей стали светилась дырка с рваными краями и застрявшей оболочкой от пули. Но и это еще не все. Пуля, пробив ложку, ударила в чугунный корпус гранаты Ф-1 («лимонки»), тоже лежавшей в кармане, и часть свинца от пули влетела в него.
Может быть, ложка была талисманная, невольно подаренная раненым немцем в знак благодарности?
Другой случай был тоже из серии удивительных странностей. Я лежал в неглубоком окопчике рядом с крайним домом деревушки, занятой противником. Шла ленивая перестрелка, все было спонтанно. И вдруг в лицо брызнули комочки сырой земли. Глаза невольно закрылись, а когда их открыл, то увидел, как говорится, перед носом оранжевый стабилизатор мины. Земля в окопе была мягкой, и взрыва не произошло.
С миной был еще один случай. Мы перебегали по полю втроем, когда мина с треском взорвалась метрах в пяти впереди нас. Двое опрокинулись навзничь, помню, один свернулся. А мне и в этот раз дана была отсрочка…
…Бои на пути к рубежу р. Ингулец были трудные, в основном носили характер постоянных мелких стычек, а потому были изнурительными, беспокойными. Воевали в основном ночью, на «ура». Но и немец приловчился к нашей тактике, и тоже стал беспокоить нашу передовую ночью. Тут уж не только прикорнуть, вздремнуть нельзя: или в плен угодишь, или пристрелят как куропатку в снегу. Был такой случай с одним товарищем, тоже бывшим курсантом Уральского пехотного училища, как его не просили — всегда сторонился и находил окопчик где-нибудь в стороне. Однажды ночью противник сбил нас с позиций, а утром мы их вернули. Поверх окопчика лежал убитый немецкий солдат. Мы подошли к нему и невольно заглянули в окопчик: там лежал мой бывший сокурсник. Уснул, не успел отойти, но все же сквитался с врагом.
Ко всему все время шел крупный снег и мела метель. Настоящая степная круговерть, как говорится, и днем ни зги не видно, не то что ночью. Хорошо, что ветер был в сторону противника, и это облегчало наше положение. Река Ингулец и вовсе не река, а так, речушка, покрытая льдом. С ходу перебраться на другой берег не удалось. Пришлось закрепляться на берегу, благо по нему проходил высокий земляной вал, и мы устроили в нем наподобие лисьих нор и даже блиндажи. Были орудия и станковые пулеметы. Пригибаясь, мы могли двигаться вдоль вала и общаться друг с другом. Главное — мы имели постоянную пролеску, и старшина ночью безошибочно находил нас с термосом для каши и фляжками с наркомовской нормой. Горстка бойцов, 8 или 10 человек, точно не помню, все, что осталось от нашей роты, группировалась возле меня. Старшина уже знал нас каждого лично и всегда радовался, увидев нас живыми…
…Бывали и смешные истории, хотя на фронте смешное всегда соседствует с трагическим… Накануне и в день освобождения г. Кривой Рог шел сильный снег, замела метель. Фронтовики знают, как трудно выходить из занятого города, когда скопилось множество частей, дороги занесло и все перепуталось…
Иван Свербихин
