Был обычный майский вечер. Смеркалось. Нурым полулежал на подушках, потягивая кумыс из деревянного тостакана, и смотрел вдаль сквозь решетку юрты, края кошмы которой были завернуты для создания сквозняка. Жена, Аккумис, молча взбалтывала пахучий напиток и, казалось, была всецело захвачена этим нехитрым занятием. Так повелось с самого начала: когда Нурым думал, супруга никогда ни словом, ни движением не мешала, старалась стать совсем незаметной. А Нурыму было о чем подумать. Слишком тревожно становилось в степи с приходом новой власти.
Его дед – Султанбек – более пятидесяти лет назад, сразу после ликвидации внутренней Орды и окончательного ее включения в Астраханскую губернию, добился у царских властей права заселиться на этом куске земли и основал хутор. Задумка была создать хозяйство на манер орысов, развести скот и обходиться силами своей семьи, но что для орыса-единоличника хорошо, для казаха оказалось неприемлемым. Хотя дед и покончил с кочевой жизнью и осел на землю, от родственников и однородцев отказаться не мог. А когда многолетний нелегкий и монотонный труд скотовода стал приносить прибыль, и в семье завелись деньги, вчерашние злопыхатели-букеевцы, презиравшие его за отказ от многовековых кочевых традиций, стали вдруг дружелюбны, забыли об оскорблениях, а наиболее бедные прибились к Султанбеку. С тех пор и повелось, что часть алашинского подрода Жайлау, имеющая родство с Султанбеком в третьем поколении, сгруппировалась вокруг наиболее удачливого сородича.
Традиция продолжается до сих пор, но большевики, до поры до времени не беспокоившие древние устои кочевого быта, в последнее время затеяли что-то до селе неслыханное, назвав длинным, труднопроизносимым словом. Аккумис, понимающая мужа по полувзгляду, молча зажгла керосиновую лампу, выменянную в позапрошлом году за две овцы у заезжего купца-татарина, и разложила перед отагасы газету. Нурым в десятый уже раз уткнулся в потрепанный, трехнедельной давности листок и снова начал читать статью корреспондента областной газеты «Новая Заря», где говорилось о необходимости конфискации скота у богатых и зажиточных крестьян и создании коммун.
Послышался дробный стук копыт, и тут же из сгущающейся темени появился силуэт всадника. Семнадцатилетний Боранбай, старший сын Нурыма, на полном скаку осадил гнедого прямо у входа в юрту и, не обращая внимания на недовольство отца, заговорил прямо с порога. Нурым не вслушивался в то, о чем говорил сын, залюбовавшись ладной фигурой юноши. Он всегда особо выделял своего первенца. Подтянутый, шустрый, всегда готовый ввязаться в драку, но в то же время не по годам рассудительный, в самые трудные моменты Боранбай напоминал ему самого себя в молодости. Сквозь мысли разобрал слово «коллективизация». «Опять это дурацкое слово», – подумал он и тут же очнулся от дум, встрепенулся и, сев по-турецки, велел начать рассказ заново. Боранбай не заставил себя долго ждать и тут же начал:
– В селе большевики собрание провели, я тоже там был. Говорят, все, у кого есть скотина и сельхозмашины, должны с завтрашнего дня все нести в общий двор, будут создавать колхоз. Теперь все будет общее, богатых не будет.
– А если я не захочу идти в этот самый колхоз? – с надеждой спросил Нурым.
– Тогда отберут силой, сказали кампеске сделают, – ответил Боран.
– Что, что? – не понял отец.
– Я понял, что отберут все, – ответил сын, – решили начать с нас, завтра с утра уже прибудут. С уполномоченным из района ходит один милиционер с винтовкой, у самого рыжего наган сбоку, ночью ждут еще десять вооруженных солдат.
– А кто этому рыжему про нас напел? – Нурым призадумался.
Сын, будто угадав мысли отца, продолжил: «Там дядя Итемген всеми командует, на мужиков покрикивает, а рыжему в рот смотрит, чуть ли не сапоги ему не лижет. Он и сказал на собрании, что остался один недобитый бай на Султанбеке, который не желает отдать нажитое на слезах и поте бедняков добро».
Конь
на кону
Нурым не спал всю ночь. Думал. А наутро собрал всех домочадцев и велел собрать весь скот в загон поодаль от юрты.
– Как бы не хотелось, но отдать скот придется, – сказал он сыновьям, – я уже слышал, что власть не церемонится с несогласными, а Итемген (Нурым поморщился), наверное, уже все уши прожужжал уполномоченному, какой я кровопийца.
– Пусть забирают все, – ответил за всех Боранбай, – но Кара жоргу не отдам.
Сказал, как отрезал. Нурым понял, что переубедить сына не получится, да и не хотел он переубеждать. В год, когда маленькому Борану исполнилось пять лет, Аккумис ездила погостить к своим родным в отчий дом. Тогда маленький, но смышлёный малыш понравился всем нагашы. И старший брат Аккумис – Турар – пообещал мальчишке жеребенка. «Пусть ходит в моем табуне, – сказал он, – придет время, и сам выберешь того, который больше всех понравится». Прошло много лет с тех пор. Нурым не стал напоминать об обещанном, решив, что кайнага пожадничал, молчал и Турар. И вдруг четыре года назад нагашы сам нагрянул в гости к зятю. На поводу вел годовалого стригунка. После трапезы, попивая кумыс, Турар завел разговор:
– Этот стригунок вырастет в добротного иноходца, – сказал он еще раз, глотнув пенистый напиток, – ты, небось, думал, что я скупердяй какой-нибудь, не держу слово. Нет, я специально ждал. Ведь Боранжану тринадцать исполнилось, а казахи говорят «Он үште отау иесі» (казахская поговорка, означающая, что в 13 лет юноша – хозяин очага – прим. Авт.). Мальчик становится мужчиной, пора ему своего скакуна иметь, персонального. Пусть конь привыкает к хозяину, подружится.
Потрепав любимого жиена за непокорные вихры, нагашы наказал: «Смотри, береги своего тулпара, не давай кому попало, пусть он станет для тебя крыльями!». С тех пор Боранбай не расставлся с Кара жорга: лелеял, холил, купал, расчесывал, стриг гриву. И не то что давать кому-то, сам лишний раз не седлал любимца, берег для особых случаев. Понятно, что распрощаться со своим другом джигит был не готов…
А тем временем Итемген сидел на старой кляче, которая никак не могла приноровиться к спорому ходу вороного мерина уполномоченного Тимощука и, не обращая внимания на разглагольствования полупьяного Ивана Трифоновича, грезил о своем. Он всю ночь пил с рыжим водку (Итемген хитрил – пил через раз, не без основания полагая, что не выдержит одинакового возлияния с опытным солдатом, побывавшим на фронтах империалистической и гражданской войн), пока, наконец, под утро не добился желаемого: «Ты – молодец, – пьяно рыгнул Тимощук ему в лицо, – хороший человек, преданный делу революции. Я сделаю тебя председателем колхоза. А ты не тяни, подавай заявление в партию, я дам рекомендацию. Кто, если не такие, как ты, бедняки, без кола и двора, будут строить коммунизм?» Не все из сказанного уловил Итемген, но одно понял ясно – уже завтра до обеда Кара жорга будет под ним. Как председатель колхоза, он должен ездить на самой лучшей лошади округа.
Побег
Но… Нурым встретил отряд нежеланных гостей дружелюбно, пригласил в юрту, накормил мясом только что зарезанного годовалого барашка, напоил чаем и кумысом – кому что по душе, а затем сам начал разговор. Он сказал, что согласен с линией партии, действительно, вести хозяйство сообща будет сподручней, нежели каждому самостоятельно, что он готов добровольно сдать весь свой скот по списку до самого последнего паршивого козленка. Слушая речь Нурыма, Итемген повеселел, он опасался, что своевольный бай заартачится: «Я что-то Кара жоргу не видел, когда подъезжал к зимовке, – как бы невзначай уронил он, пристально глядя на хозяина дома. «Но это правильно, – продолжил он на казахском, – не надо, чтобы его видели уважаемые гости из района, на таком добром коне и у нас найдется кому гарцевать». «Вон куда ты метишь, – злорадно усмехнулся про себя Нурым, – ну-ну», а вслух промолвил как в ни чем не бывало: «Боранбай поехал к соседям, к вечеру должен вернуться».
А дело было так. Не желая отдавать иноходца, отец с сыном решили спрятать коня на время, авось обойдется. Но теперь Нурым четко понял – не обойдется. Голоштанный Итемген никогда не забудет о существовании жорги. Да и глупо было надеяться. Итемген, конечно, недалекий человек, глупый, ленивый бездельник, не наживший к своим 25 годам ни кола, ни двора, но он – казах и толк в лошадях понимает, а потому не откажет себе в удовольствии покрасоваться на предмете зависти всех соседних аулов.
Описав и собрав скот, выдав Нурыму, в один момент превратившемуся в бедняка, верительную справку, Тимощук и его отряд погнали скот в село, а Итемген, сославшись на личные дела, остался в Султанбеке. Он решил дождаться возвращения Боранбая и уехать на иноходце, на радостях даже пообещал оставить свою клячу хозяину дома. Но прождал до вечера напрасно, остался на ночевку. Подозрительный бездельник заподозрил неладное, наблюдая за байбише, которая все время отводила взгляд, как только разговор касался иноходца или ее старшего сына. Под утро, притворяясь спящим и громко храпя, уловил суть речи перешептывавшихся хозяев юрты за пологом. Из разговора выходило, что отец семейства отправил младшего сына к Боранбаю, предупредить, чтобы он не возвращался, а уходил к нагашы, а тот поможет скрыться и спрячет жоргу.
Итемген вскочил как ужаленный и, кроя Нурыма и все его семейство на чем свет стоит, пообещав уничтожить весь их род до последнего отпрыска, вскочил на свою клячу и, нещадно колотя пятками ее впалые бока, подался в село. Застав на месте собирающегося в соседнее хозяйство Тимощука, Итемген пожаловался, что этот проныра Нурым скрыл от них породистого скакуна, а он, мол, хотел подарить иноходца своему благодетелю, сделать ему сюрприз. Но оказалось,что сынок бая убежал вместе с жорга, и теперь трудно будет догнать его. Но он найдет, непременно достанет их из-под земли, только требуется сопровождение из пяти вооруженных солдат.
Иван Трифонович, родом из казаков, тоже знал толк в лошадях и выделил в отряд новоявленного председателя четырех солдат с винтовками из прибывшего пополнения, снабдил всех резвыми лошадьми и благославил погоню.
Тем временем Боранбай уходил к Турару нагаши не торопясь. Зная ленивую сущность Итемгена, он не предполагал, что тот разовьет такую прыть. Но все равно осторожность не помешает, и юноша ехал по ночной прохладе, а днем, стреножив коня, оставлял его неподалеку от ночлега, рядом с водой. Хорошо зная местность, он заранее определил свой маршрут, ехал к родственникам матери не прямиком, а зигзагами, оставляя ложные следы и огибая наиболее многолюдные дороги. А Итемген бестолково метался по степи, солдаты злились на его несуразные приказы, матерились и поносили про себя незадачливого председателя.
Остановиться у Турара Боран не смог. В отличие от зятя, тот не стал дожидаться, когда его оберут до нитки и, собрав наиболее близких родственников, раздав часть скота (в первую очередь коров и овец, не пригодных к длительному и скорому перегону) оставшимся землякам, подался в Хиву к туркменам. Задача парня усложнилась. Итемген, не сумев, сразу поймать беглеца, объявил его казнокрадом, получил у своего покровителя нужный мандат и развил бурную деятельность. Теперь он люто ненавидел весь род Жайлау алаша, в каждом из них видел личного врага и поставил соглядатаев из таких же, как и сам, бездельников, пообещав кому должность бригадира, кому звеньевого, а кого соблазнил просто посулами о веселой жизни, мол, он теперь большой «нашандик», и ему многое позволено.
Ход конем
А в степи было совсем не спокойно. Люди боялись и чурались незнакомцев, куда-то подевалось знаменитое казахское гостеприимство. Многие, увидев подозрительного одинокого всадника на красавце-иноходце, вместо того, чтобы пригласить в дом, предложить еду и ночлег, стыдливо прятали глаза и, бубня что-то нечленораздельное, ссылались на неотложные дела и старались побыстрее распрощаться. Боранбай не решался на дальнюю дорогу в одиночку, как-то ночью возвратился в Султанбек, пробрался незамеченным в юрту. Всю ночь, не зажигая лампы, совещались отец с сыном. Остановились на том, что надо ехать в соседний район, там, в Дергачах, жил давний друг Нурыма Алексашка, когда-то вместе делили хлеб на тыловых работах, а такое не забывается. Хотели было пожертвовать конем, чтобы успокоить ретивого председателя, но поостереглись его мести, побоялись, что тот выполнит свои угрозы и посадит юношу. Да и надежда теплилась, вдруг удастся спасти иноходца.
А Итемгену повезло. Один из его друзей – сподвижников – вышел под утро по нужде из своего укрытия и заметил скрывшегося в кустах Кара жоргу. Разбудил товарищей, один поскакал к своему начальству, а остальные издали наблюдали за удаляющимся одиноким всадником. Наученный горьким опытом напрасных поисков, активист новой власти отрядил часть своих людей в погоню, а сам, определив в уме место следующего привала беглеца, поехал туда напрямую. На сей раз он не ошибся. Боранбай добрался до Луков — Кордона уже вечером. Итемген добрался туда загодя, гнал лошадей не жалея, по ходу дважды поменяв их, пользуясь мандатом Тимощука. Но в деревню заходить не стал, спрятавшись в прибрежных кустах Большой Узени, терпеливо наблюдал за всем, что там происходит. А вот и тот, кого он жаждал увидеть больше месяца. Итемген сжал кулаки, приказал было по коням, но вдруг передумал. Решил подождать, пока беглец поест, успокоится, потеряет бдительность, чтобы потом навалиться разом. Добравшись наконец до цели, он, тем не менее, все еще боялся, что она опять исчезнет в последний момент.
А между тем Боранбай еще до полудня понял, что его выследили, но, видя, что преследователи не торопятся догонять, сделал вид, что ничего не заметил, а сам обдумывал создавшееся положение. «Теперь вряд ли получится оторваться, – размышлял он, – значит надо выходить из положения с наименьшими потерями». Решение пришло само собой. В сельсовете Луков — Кордона председательствовал Платон, давний знакомый отца, не раз бывавший у них в гостях и охотившийся с ним на сайгаков и кабанов. «Если сдаваться властям, то лучше ему», – подытожил про себя юноша и твердой рукой повернул коня к дому отцовского тамыра. Зайдя в дом и поздоровавшись, Боранбай отказался от трапезы и в двух словах объяснил Платону ситуацию. Председатель оказался человеком порядочным и помнящим добро.
Через час, когда Итемген уже было собрался дать команду идти в деревню, из дома Платона вышли двое и сели на подводу, запряженную парой каурых. Жоргу привязали к телеге и двинулись прямо в сторону преследователей. Причем Платон держал наготове карабин, а руки Боранбая были связаны сзади. Итемген растерялся, поняв, что теперь не видать ему иноходца как своих ушей, но решился на отчаянный шаг. Выйдя из кустов, он по-военному козырнул Платону (подглядел у солдат и тренировался в конторе у зеркала): «Прошу представиться, – проговорил он, стараясь четко произносить слова и протягивая мандат, – я, Итемген Койшыбеков, уже больше месяца преследую этого конокрада». Платон не спеша взял бумаги, прочитал, а потом, назвав себя, ответил, что об этом злостном воре уже наслышан, мол, злодей хотел обманным путем получить документы, но Платон не поверил и решил отвезти его в Новоузенск, пусть там разбираются. «Но поскольку вы опознали в нем преступника, – продолжил Платон, – то забирайте коня, ведь он принадлежит вашему хозяйству, – а я продолжу путь, отвезу этого в отделение». Итемген заколебался, забрать иноходца и самому сдать вора, выслужиться перед властями – такая перспектива его прельщала больше. Но не успел он додумать эту мысль, как представитель местной власти, глядя ясными глазами на собеседника, продолжил: «Да, избавьте меня от лишней писанины, скажете, что коня нашли в степи без седока и опознали сами, доложите там по-своему». «Или не доложите», – добавил едва слышно, хлестнув коня. Итемген задохнулся от радости, возможность скрыть от других находку – Кара жоргу – перевесила даже жажду мести, и он как бы нехотя махнул рукой, ладно, пользуйся моей добротой, я не жадный до славы. Когда отряд Итемгена скрылся из виду, Платон развязал юношу, распряг одну лошадь, достал из-под соломы седло и сбрую и протянул Боранбаю: «Уходи, удачи тебе, отчаянный парень». Боранбай порывисто двумя руками пожал протянутую ладонь отцова друга, дернулся было обнять, но постеснялся, зарделся, вскочил на оседланную лошадь и, крикнув «Рахмет, ага!», рванул каурого с места в карьер. А Платон задумчиво проводил совсем еще мальчишку взглядом, покачал головой и повернулся к своей подводе.
Возвращение
… Был обычный майский вечер 1978 года. Смеркалось. К дому Мадена Жалмуханова в селе Варфоломеевка Александрово-Гайского района Саратовской области подкатила новая черная «Волга» (ГАЗ-24). С переднего пассажирского места вышел благообразный старик в тюбетейке с серебристой бородой и спросил у игравшего возле дома мальчишки: «Это дом Жалмухана, ата дома?» Мальчонка кивнул, громко поздоровался: «Ассаламалейкум!» и, не дожидаясь ответа, забежал в дом. Старик что-то сказал водителю и направился следом. Во дворе у крыльца дома его встретил другой старик, вгляделся пристально, щуря подслеповатые глаза: «Боран?», – спросил тихо и неуверенно и вдруг улыбнулся по-молодому, воскликнул уже твердо: «Боран! О, Аллах, жив и здоров!» Полез обниматься, засуетился, приглашая в дом.
Когда попили чайку с дороги, а в казане забулькало мясо свежезарезанного барана, дети понеслись по селу, зазывая родственников-сельчан: гость издалека приехал, приходите, уважьте! А Боранбай рассказывал брату о себе. Оказывается, он благополучно добрался до Озинок, тамыр отца помог выправить документы. Устроился в колхозе, работал помощником чабана, затем ему доверили собственную отару. Потом началась война, до Берлина не дошел, был ранен в Варшаве и комиссован в тыл. Вернулся домой, и снова в чабаны. «А это – мой внук Нурлан, в институте учится, вот на праздники приехал, а я его за руль посадил». Перед самым приходом гостей хозяин дома виновато посмотрел на брата и тихо произнес: «Я и Итемгена пригласил, ты не против, не нужно на него обижаться, он и так жизнью наказан, ни жены, ни детей, как был недалеким попрыгунчиком, так и состарился». «Да пусть приходит, я давно уже не держу на него зла, – спокойно ответил Боранбай ата, – время было такое непонятное». И попросил внука принести его пиджак, оставшийся в машине.
Долго не расходились гости, вспоминая былое, славного старика Нурыма, его старуху Аккумис, проплакавшую все глаза, дожидаясь весточки от старшего сына. Итемген же приютился в сторонке, односложно отвечал на вопросы, больше помалкивал, и, не осмеливаясь прямо взглянуть в глаза давнего своего недруга, наблюдал за ним исподтишка. Когда люди засобирались, он облегченно вздохнул, думал, пронесло, не услышит он слов упрека. Но поторопился.
«Смотрю, как был голоштанным, так и остался, Итеке, – произнес Боранбай без тени иронии, – ты отобрал у меня Кара жоргу, но я приехал на другом черном коне, может и этого заберешь?» И молча, но не без гордости надел пиджак, до сих пор лежавший рядом. Люди молча удивленно переглянулись: на груди вместе со множеством медалей висели ордена Славы трех степеней, орден Боевого Красного Знамени и Золотая звезда Героя Социалистического Труда.
Кайрат САТАЕВ
Фото: fit4brain.com
