Ночь. Пугающая душу своей мглой чёрная ночь. Затихли машины на улице. Не может угомониться только молодёжь, танцующая под грохочущую музыку в ресторане «Тянь-Шань», да изредка огромную комнату на миг освещает отсвет легковушек, хозяева которых то ли страдают бессонницей, то ли наслаждаются неведомым праздником обманчивой жизни.
Вдова академика Саламатина глубоко вздохнула, не от невесомой тяжести пухового атласного одеяла, а от навалившихся мыслей. Повернувшись на правый бок, провела рукой по постели, где раньше лежал муж. Не теплится. Усталое тело её даже под одеялом разом покрылось гусиной кожей, дрожь пошла по нему.
— Если и вправду умер, наверное, греешь пазуху холодной земли, свет мой, — пробормотала она.
Каждый раз, гладя постель супруга, переполнялась внутри каким-то жгучим чувством, которое занозой задерживалось в сердце.
Желая уловить эти свои ощущения, стала длинными пальцами расчёсывать коротко стриженные волосы: густые, завитые, как каракуль у молодого ягнёнка. Закрыв глаза, погладила лоб полной ладонью, нащупала две углубившиеся морщины. А вот ещё, около глаз, в которых угас огонь молодости. Здесь их больше, но они пока ещё слабенькие… А что, если, уподобляясь знаменитым певицам, растянув кожу, сделать пластическую операцию? Кремами-пудрами, увы, ведь уже не обойдёшься.
Все эти глупые думы, конечно, от подавленного настроения. Да разве любуется кто-то вдовьим лицом? Она и сама как будто боится сполна обрести его. Даже за бровями перестала ухаживать. В былые времена, не отрываясь от зеркала, щипцами, согнутыми посередине и чем-то похожими на стрекозу, она выдёргивала волосинки безжалостно, клочками, пока не превращала брови опять в полумесяцы, предвестники вновь нарождающейся в апреле луны.
— Милая моя, сколько знаю тебя, всё ты выдёргиваешь их. Кончатся брови, что тогда будешь выщипывать? — замечал академик Саламатин, блестя плешью, давно расставшейся с волосами.
Затем на его красивом породистом лице заулыбались бы не глаза, а сразу — линзы очков. И смех, охватывая горстью сухопарое тело, долго бы тряс его…
Сорок лет назад, в пору, когда она цвела как тростник, встретилась с аспирантом Саламатиным. Словно ощипанных куриц, попавших на торговый прилавок, резал он лежавшие в институтском морге трупы, тут же откладывал окровавленные хирургические инструменты, хватался за бумагу и ручку, что-то мурлыкал себе под нос, чего не понимал не только его руководитель, но и он сам. Трудолюбивое, не от мира сего существо, прижившееся в морге: он приходил сюда первым и уходил последним, оставляя после себя одних только мертвецов. Его бледность казалась тут вполне естественной и только украшала его же худобу.
А по-настоящему познакомились на вечеринке. Дивная молодость! Целовались возле каждого кустика, у каждого дерева. К весне критическая масса поцелуев обернулась тем, что, завязав на голове белый платок, стала она законной супругой в маленькой квартирке своего возлюбленного, где, кроме постели, пары ложек, чашки и чайника, ничего не было.
Брак единственной дочери с аспирантом-босяком вызвал в доме родителей переполох и возмущение. Отсутствие свата и сватьи, кто стал бы совместно с ними клясться в вечной верности, стелил бы под них, под своих дорогих гостей, свежую постель, преподносил им голову барана и его тазовую кость, также огорчило её отца и мать. Покойный отец, хотя и втыкал трость в землю, а ус в небо, со временем, правда, смягчился. В качестве приданого выделил тёмно-красной масти корову. После её, жалобно мычащую, зарезали для банкета в честь защиты кандидатской диссертации мужа, которой её родители тоже втайне гордились…
Промчалась полицейская машина с красной мигалкой, похожей на петушиный гребень, взбудоражив тишину ночной улицы. Алматы заполонил рэкет. «Наверное, кого-то преследуют», — подумала вдова, очнувшись от воспоминаний…
Интересной была и тема диссертации Саламатина. «Человек — потомок обезьяны». Исследование проводилось на стыке биологии и медицины. Не было никого, кто бы стал опровергать или осуждать ставшую привычной для слуха теорию Дарвина. По аспиранту же, люди и нынешние обезьяны не являются близкими родственниками. Смыкались лишь дальними корнями. Наши прямые предки — лишь одна из их ветвей. То ли все вымерли, лазая по деревьям, то ли поголовно погибли, сорвавшись с какой-то горы. Саламатин той поры был очень доволен тем, что эти далёкие пращуры, тем не менее, оставили таких вот разумных отпрысков.
— Бред!.. А куда денешь прародителя Адама? Получается, страдания праматери Хауа, зачавшей на льду и родившей, вынашивая девять месяцев, не стоят твоих, питающихся своим помётом, вихляющихся обезьян? — спрашивал отец, от возмущения поперхнувшись собственной слюной. — Всё совершенство мира — дело рук Аллаха! Задумал поднять руку на творения всемогущего Творца? Праматерь Хауа из ребра Адама… Иногда и я не прочь посоветоваться со своим надоедливым ребром. Но, оказывается, впасть в маразм легко даже учёному…
Остроплечий Саламатин не смел перечить напористым речам своего тестя. Но его молчание ещё больше распаляло душу упрямого старика, стриженного под «ёжик».
— Ну-ка, расскажи, как произошла жизнь на Земле?
— Из невидимых обычному глазу одноклеточных микроорганизмов.
— Тьфу! — упрямый старец, слыша подобные слова от зятя, чуть ли не взлетал со стула. Жаль, что крыльев нету. Начинал шарить руками вокруг себя: не найдётся чем запустить в греховного зятька-аспиранта. И только хватал руками воздух.
— Что ты сказал? — И таращил на него глаза.
— Одноклеточное…
— Да пропади ты со своей клеткой вместе! Едрит твою… Эй, глупец, ответь мне, как из невидимой глазу козюльки вымахали слоны и динозавры? Что как в рот воды набрал, челюсти свело, что ли? На, вот, держи ком земли, раз так уверен, и попробуй сделать мне горы!
— Но ведь много миллионов лет шла эволюция…
— Да хоть революция, чёрт бы её побрал! Ну, подождал твой миллион лет…
— Вот сидел бы, дурью не маясь, — стала бы защищать теща. — Совсем уж заморочил голову парню.
— От обезьяны — человек… А может, наоборот: от человека — обезьяна? Это всё же как-то понятнее, — не унимался старик.
— А, возможно, и так. Вот чем, например, лучше обезьяны твой аульный ровесник Койшыбай? — не давала ему спуску жена.
— И ты, старуха, туда же, в профессора, на ровном месте! Смотрю, пупки ваши сильно уж привязаны к обезьяне, ну что ж, отдаю ей всех вас скопом… Блаженные!
Глядя на озадаченного мужа, хмуро сидящего на стуле, и наблюдая за поддёвками отца с матерью, она, единственная и балованная, начинала безудержно смеяться…
Теперь одна, в своей вдовьей постели, снова перевернулась на другой бок. На кончиках несомкнутых ресниц появилась влага. Послышались крикливые песни молодёжи, расходившейся после «Тянь-Шаня». Наверное, пьяны, и юноши, и девушки?! И так ежедневно. Снова, невольно, прислушалась. Оказывается, за слова из песни приняла нецензурную брань. Поливают с головы до ног. Матерятся на казахском и русском вперемежку. Что ж, выровняли оба языка. Вот негодник! Видать, переучился… Визжит и плачет девушка, а парень бранится. Чёрт с ними! Пусть разбираются сами…
Рахимжан ОТАРБАЕВ
(Продолжение следует)
