Поезд, отбывающий ни свет ни заря из Атырау, сыромятным ремнем вновь потянулся к солнцу. Поредели и затем исчезли силуэты привокзальной голытьбы — носильщиков, кормящихся багажом пассажиров. Расправив под майским ветром могучую грудь, раскинулась бескрайняя степь. Косогорье седого ковыля, зеленые лужки разнотравья. В отдалении, выделанной добела шкуркой, проплывает донце солончака. Резвый перестук беспокойных вагонных колес.
В тесном коридоре умерилась сутолока пассажиров. Устроились, должно быть, в своих купе. Опять смотрю в окно неприютно-шаткого тамбура. Сигаретный дым забивает легкие. Позывным одержимого жеребеца трубит тепловоз. По полотну напротив проносится встречный пассажирский состав. Вышла и выстроилась рядком тройка спорящих подростков.
— Ага, вы все еще стоите? — спросил появившийся в тамбуре парень-проводник. И в недоумении скривил маловыразительную физиономию.
— Да.
— Куда путь держите?
— В Алматы.
— Вы откуда здесь взялись? — повысил он голос, поворачиваясь к пацанам. — В каком купе? Билеты есть?
— До Чалкара возьмите…
— Нет у нас билетов.
— Хотели с вами договориться.
— От, стервецы! Дисциплина у нас жесткая. Сейчас возьму и высажу.
— Ну агай…
— Я тебе не агай. Давай, дергай!
Скривив физиономию, парень-про-водник посмотрел в мою сторону, как бы ища поощрения.
— Жалко ребят. Пусть уж доедут до места.
— Только из уважения к Вам, — обломился сразу парень, видимо, ожидавший такого ответа. — Быстро ступайте в мое купе! Только тихо. И чтоб ни звука. А то проверяющих полно. Дисциплина у нас жесткая.
Следом в вагон вошел и я. Духота перехватила дыхание. Распространился запах пота и дешевых духов. В купе сидели две женщины. Посередине стояла молодая девица. На мое приветствие она почтительно улыбнулась. Женщины сдержанно кивнули головами. Нарушил пылкую беседу.
— Не обманул ли случаем? — белокурая ладная женщина, имевшая по золотому перстню на каждом из десяти пальцев, смотрела на молодую, запрокинув голову.
— Ну-у, как бы это вам сказать, — заливаясь краской и подрагивая тонким станом, отвечала, не успевшая еще присесть, девица.
— Мы о подруге твоей. В конце концов, так и вышла за негра замуж? — припирает ее вторая. Я мельком глянул: ни шеи, ни намека на талию. Круглолицый серенький колобок. Голова покоится на плечах, грудь плавно переходит в бедра.
Преодолевая желание послушать и сделав безразличный вид, я взобрался на вторую полку. Положив голову на мягкую подушку, все же украдкой наблюдаю за тем, что творится внизу. Обе моложавые женщины извелись в ожидании. Просто буравят глазами девицу, неспешно застилающую свою постель отбеленной простыней.
— Обычный молодой человек. Не такой уж и черный, как сажа. Синеватый, — проговаривает она неспешно. И тонкий стан ее чуть подрагивает. — Днем боюсь к нему подойти, — рассказывала она, — а ночью не могу найти…
— Не может найти в одной постели? Ой, боже ты мой! — томно охает ладная белокурая женщина, имевшая по золотому перстню на каждом из десяти пальцев.
— И все-таки вышла замуж.
— Ай да молодец! — восклицает обойденная долями в области шеи и талии. При этом голова ее отделяется от плеч, а грудь приподымается над округлыми бедрами. — Вышла, и ладно. Поделом и этому негру!
— Где сейчас живут?
— Ты можешь говорить быстрее?! Тянешь, как жвачку. Извела уж нас.
— В Анголе.
— Ну, и что дальше?
— Жених-то, небось, богат?
Девица, наконец, завершила застилание постели. Легонько повернулась и с любопытством на меня взглянула. Нарочно, будто сплю, смеживаю глаза. Глубоко дышу. У изголовья мерно стучат колеса.
— Оставь его! Что так уставилась.
— Он давеча как лег, так и дал храпака. Лучше уж рассказывай. Мужики — они и слов-то не понимают?
— Отец его оказался бывшим вождем племени. Сейчас вот такой крутой министр.
— Ой, что ты говоришь?
— Ты посмотри, везет-то как нашей девочке.
Зардевшись, молодая девица взяла в руки свой «айпат». Поиграв указательным пальцем на блестящем экране, нашла, вроде бы, что искала. Затем протянула руку промеж двух дотошных зрелых теть.
— Уа-у, так они же все синие! — неумеренно громко воскликнула ладная и белокурая. — Сватья и свахи, говорю.
— А и пусть. Ты взгляни-ка, как наша девочка восседает среди них. Завернутая вся в шелка да в парчу.
— Жаль, эта самая независимость поздно пришла. А то б мы показали…
— Я и говорю. Пока свежесть лица не потеряли…
Обе женщины, обиженные на независимость, немного притихли, видимо, продолжая сожалеть об этом молча. Молодая девица, прижав к себе свой «айпат», привстала, собираясь подняться наверх.
Быстрее бы уж доехать до Алматы. Расположиться в доме отдыха на склоне гор. Эх, завершить бы уж выжавшее все соки творение, — думал я, и, убаюканный этой надеждой, заснул.
— Ага еще не встал, я смотрю. В дверь купе заглянул парень-проводник. Бессмысленно кривит маловыразительной физиономией. Сидящие на нижней полке напротив друг друга переглянулись.
— А, кто он такой?
— Тиш-ше. Дядя пишущий.
— Сказал бы уж, жалобщик!
— То-то, как-то лежит подозрительно.
— Не-нет! В газету пишет, критикует всех, — поправился проводник, переходя на шепот. — Язык у него очень острый, говорят. Прожигает насквозь, стоит только коснуться. Хотел я ему чаек поставить. До этого просек он одно мое движение. Кабы чо не вышло… Пацанва подвернулась. Запарили, умоляют, пришлось взять.
Позевывая и потягиваясь, выхожу в коридор. Затхлый запах спирает легкие. Голова будто чугунная. Впереди показался разъезд из пяти-шести домов. Старушка, сидя в тени, прядет свое веретено. Время словно остановилось. Два-три мальчугана гоняют мяч. Наверное, ее внуки. На крыше дома, запахнув крылья крестом, сидит ворона. Охватывает тоска. Во рту привкус горечи.
Поезд начинает притормаживать. Вырисовываются очертания станции Кандагач. На перроне сумбурным потоком движется народ. Среди этой толчеи в глаза бросается небольшая группа, провожающая сватов. Все возбуждены. Не достает, казалось, крыльев, чтобы полететь. С седеющей бородкой немолодой уже сват. Еще довольно молодая и розовощекая сваха. Слышны голоса:
— Беги в комок! Неси быстрей эту самую!
— Ничего не жалко!
— Давай-давай, наливай! Когда пить, как не по такому поводу…
Разгоряченная полнотелая женщина затягивает легковесную песенку. Две-три куражливые молодухи в оборот взяли свата. Начинаются танцы. Группа беснуется сама по себе, хватая друг друга то за полы, то за вороты. В толпе мелькает и пропадает борода свата. Сваха в центре круга, в такт музыки только покачивает бедрами. В ее глазах возникает и исчезает потаенный блеск. Не уследить за причудами избалованной пичуги. Поезд трогается с места, когда у свата стали заплетаться ноги.
Разговор в купе разгорался с новой силой.
— Поется же, танцуй пока молодой! А че теряться. Пятый уж годок пошел. Как встречаемся, — говорила женщина-колобок, у которой не было ни шеи, ни намека на талию. — На этот раз ждать будет в санатории «Алатау». Отдохнем, покувыркаемся…
— Жена у него есть?
— Какая-то вертихвостка, по его словам. Детей жалеет. А иначе…
— Скажи, Ален Дэлон не пьет одеколон!
— Ха-ха! Дыхание говорившей обдало духом спиртного все купе. Лежавшая на расстоянии вытянутой руки девица, заворочалась и перевернулась на другой бок.
— Ты молчишь, как в рот воды набрала, расскажи о себе что-нибудь. Скоротаем хоть дорогу, подружка.
Белокурая ладная напарница сладострастно улыбнулась. Золотом заблистали над ее головой и рассыпались в копне волос перстни.
— Меня ничего не связывает. Мало ли на свете мужчин?
— Ну, и сколько?
— Уж есть, слава Богу. В особенности Мирзан. Работает в нефтяной компании. Вахтовым методом.
— В Шевроне что ль? В голосе колобкообразной подружки возникли акустические нотки.
— Точно.
— Жена-то у него есть?
— Да падшая женщина, говорит. Двое взрослых сыновей. Что-нибудь не так? Прямо-таки допрос устроила?
— Мирзан — мой муж! Ах ты, проститутка, вот я тебе сейчас покажу! — и женщина, у которой не было ни шеи, ни намека на талию, проворно подпрыгнула с места. Даже в росте стала выше. Она яро вцепилась в копну волос. Напарница, не ожидавшая подобного оборота, просто растерялась.
— Имею на то право. Я свободная. Флиртую с кем хочу.
— Вот я тебе отобью всю охоту! Негодяйка! Ишь, повадилась доить чужих мужиков!
— И ты тоже…
— Ах, нашла себе ровню? На вот тебе!
Перепугавшись, визжит молодая девица. Уговоры и просьбы бессильны. Полетела пиала, рвутся волосы, царапаются мордашки. Из стихии огня и воды насилу выставил в коридор бедную свою головушку.
Снова приник к окну. Путь идет по местности нефтяных разработок. Всюду, куда ни кинь свой взгляд, торчат качалки. Отбивают земные поклоны одни на Запад, другие — на Восток. И нет им перебоя. Нутро мое распирает запоздалое сожаление. По телу пробегает неведомая дрожь. «Куда же это мы катимся?» — шепчу едва слышно. Громко зовет тепловоз. Беспрестанно стучат колеса по своей двухполосной колее…
Рядом со мной встал парень с широкими сайгачьими ноздрями и неприбранными усами. Длинные жидкие волосы стянуты на затылке косичкой. Что-то мурлычет, безотрывно взирая на убегающую, словно мираж, широкую степь. Крутит глазными яблоками, грациозно покачивает шеей.
— Вы только послушайте, — обратился он, повернувшись ко мне. — Я песню сочинил в честь независимости страны. Везу теперь на конкурс. Самому мне нравится просто офигенно.
— Ну, спой, я послушаю, братишка!
— «Люблю тебя, только тебя…»
— Удачная песенка про любовь.
— Не понимаете. Как можно не любить независимость, которую наши предки защищали твердой рукой и острым копьем?!
— Любите, разумеется. Но слащавые слова изъели до дыр наш язык…
— Ым-ым, ну иди ко мне, ым…
Сладострастно воркует немолодой уже сват в отдельном купе.
— Говорю ж тебе, сбрей бороду. Мало что ль усов?
— Перед детьми как-то неудобно.
— Молодую брать в жены было удобно!
— Ладно уж тебе! Ым-ым, ну иди ко мне, ым…
Поезд, переведя дыхание на станции города Аральска, тронулся дальше.
— Эх, славное некогда море! Ушла вода и рыба твоя — расплодился лягушатник. И мы тебя покидаем в поисках лучшей доли для наших детей. Прости уж нас, — бормочет, приникнув к окну, вошедший в вагон старик.
— Вы по поводу Аральского моря?
— Конечно, сынок. В свое время далеко прославился край своим изобилием. Снарядишь, бывало, свою лодку, закинешь сеть… Что и говорить… Ловили белугу, косяками заворачивали сазана, усача и прочую живность. А сегодня дно старого моря превратилось в бескрайний солончак. Стоит вихрю подуть, белые облака соли поднимаются к небу…
Старик горестно содрогнулся и отвернулся прочь.
— «Люблю тебя, только тебя…»
Потряхивает беспечной косичкой будущий композитор.
С наступлением сумерек зашел в купе. Настроения не было. Нервы на пределе. Душа не на месте. Хотелось тишины и покоя. Однако вопреки всему забормотала жена Мирзана, лежавшая лицом к перегородке.
— Голова плешивая. Брюхо, что тыква. К тому же, косолапый. Нет же, клеится к чужим бабам, собака! Ну, ты у меня погоди, дай вернуться!
— Почему это вдруг плешивый? — заквохтала ладная белокурая соседка. — Мой Мирзан свою шевелюру зачесывает назад. Тонкий и гибкий, как молодой камыш. Мало тебе этого, — он высок, как наша сибирская сосна.
— Ушам своим не поверю! — колобок, лежавший отвернувшись, перекатился лицом к соседке. В ее голосе появились мягкие нотки.
— Я тебе правду говорю.
— Фото хоть есть, а ну-ка, покажи?
Сверкая золотыми перстнями, она развернула к ней экран своей сотки.
— На, смотри!
— Ой-ой! Так это же не мой. Прости меня, подруга моя дорогая!
Она бросилась ее обнимать и размазывать обоюдные женские слезы.
— Эй, девка, вставай, хватит валяться, — закрутилась женщина-колобок, став на радостях и ростом как будто повыше. — Сейчас коньяк открою. Колбасы казахской нарежу. Вставай, говорю, обмоем. Поухаживай-ка за двумя своими тетушками. Перенимай опыт, пригодится еще…
Опять-таки сошел в Кызылорде. Полечу в Алматы не спеша самолетом.
А поезд, словно сверкающая гигантская гусеница, уходил в глубокую ночь. Из каждого окна его проглядывала чья-то судьба с ее печалями и надеждами вперемежку. …И внутри меня тихо плакали сиротливые колокольчики.
