Продолжение. Начало в №№123, 132
Сказывают, тысячу тарпанов, разметав хвосты и гривы, несутся очертя голову в тысячу окраин света…
Многочисленное войско совершало дневной переход. Видишь, каким образом воины, на чью долю выпал Великий поход, тьма за тьмой текут на Запад? Провизии ради раздельно гонят гурты рогатого скота и мелких парнокопытных. Четыре времени года должно было пройти по два раза, чтобы полностью завершить подготовку к походу. Разве простое дело — положить свою длань на другие страны, расселенные в западном мире, — это ведь не закоренелые враги тангуты и меркиты, доставшиеся от отца его Есугея? Тайные лазутчики ему докладывали, что народы, построившие города и нашедшие приют в лесах и долинах, непрестанно воюют между собой. И что они проповедуют разные замысловатые религии, поклоняются каждый своим богам. Словом, по-разному живут, да по-всякому думают. Если одни хорохорятся на коне, то другие, приросши к земле, погоняют своего низкорослого ишака. Третьи же, по-видимому, желтобородые, откармливают свиней и пасут вместо скотины пчел. Да, кто его поймет, ведают ли они, что самой волей Небесного Тенгри к ним идет Чингисхан? Ведают иль не ведают: он разрушит их города, огнем проредит густые леса… Падут ниц перед ним — не поскупится на милосердие. А коли будут смотреть на сторону, и гордыня заест… Надежным будет другом — приму как брата и посажу с собой рядом, замечу подвох — ушей ему не видать и скулить у порога. Другого не дано.
Размеренно движется белый шатер на огромной арбе, запряженной шестью волами. Небольшой защитный отряд трусит от него поодаль. Однако повозка, которую тянут волы, стуча копытами, неужто уступит иной конской рысце? В ногах сидит истинно его любимая Райхано. Смуглая персидская красавица не сводит с него нежных, полных мольбы глаз. Она, быть может, вообще их не смыкает. Или что-то ее сильно беспокоит? Так и сидит неизменно, пробудись он внезапно в полночь, оторви голову от подушки утром, когда погаснут звезды. Безмолвно, одарит ясным взлядом и едва улыбнется. Проявятся молочные ямочки на обеих щеках, так, что в них утонет пальчик, тонким звоном перельются колокольчики сережек в ее ушках. Дико взволнуют в нем страсть… Оставь это, оставь!
Чей же это душераздирающий стон? Э, так ведь это Агваан, посаженный по правую сторону от его колена. Несет какую-то околесицу. Говорит, что невдалеке от Отрара разграблен его караван из шестиста навьюченных верблюдов. Убили караванбаши. Просто отрубили голову, а остальные с воплями кое-как унесли ноги? Кто же из ныне здравствующих мог осмелиться напасть на его караван? Какой сумасброд мог, точно ягнят, перерезать подопечных людей? Забыли, что караваны, идущие в дальний путь, и чужестранные послы неподвластны им и неприкосновенны?
Виноват, сказывает, коварный кокандский хан Мухаммед. Или же нет, — шахарбаши Отырара — Каир хан? В таком случае, сыщите клятвоотступника! Кто бы он ни был, притащить его на аркане. Порубить его город! Предать пламени, оставить одни руины! Соорудить гору из вражьих черепов на пир стервятникам. Да увидят инородцы. И впредь убоится супостат. Да узнает мир о гневе его и силе его армии. Пусть ветер разнесет по свету страшную весть, оборачивая ее легендой. Дабы потеряли все покой и содрогнулись бы горы и камни, леса и долины, на которые еще не ступало копыто его коня. Он могучим движением поднялся с места. Обычно заволоченные думой глаза его сверкали как молнии. Спокойное, светлое лицо его было мрачнее тучи, жесткий волос медно-рыжей его бороды, щекотавшей горло, ощетинился и стоял торчком. Ярость кагана не могла так легко утихнуть, и лишала преступников надежды на жизнь.
«Прежде всего, разрушьте гордый Отырар, — сказал он. — Бросьте к моим ногам Каир хана Иналчика. Вытряхну душу из него, дрожащую как осиновый лист! Коварный Мухаммед, говорите? Его доля не за горами. Прикажу-ка ему косточки пересчитать».
Огненной лавой, не давая никому опомниться, многочисленное войско осадило город Отырар. Древний город опоясывал огромный, глубокий ров, залитый водой. Неприступные ворота были закованы напрочь. Высокие и мощные стены, несмотря на то, что днем и ночью по ним били из камнеметов, не несли никакого урона. Из-за сплошного дождя стрел и града камней войско под стенами не могло даже поднять головы. Что же он тогда предпринял, установив свой белый шатер вдали на открытой равнине? Поделил свое войско на две равные части. Одну часть отправил в Коканд. Приказал идти по следу и не давать спуска коварному Мухаммеду. Разорить город, а из черепов жителей воздвигнуть гору. «Когда я приближусь, гора это должна белеть издалека, на расстоянии полдневного пути. Тогда воздастся месть за ограбленный караван». Вторая же часть войска держала Отырар в осадном положении. Решил он, чтобы и лошади отдохнули, и воины, не знавшие ни сна, ни отдыха, привели себя в порядок и набрались сил. Прошло уже шесть месяцев, а городу, который должен страдать от недостатка питья и продовольствия, начать вымирать от голода, все будто нипочем. Дошли слухи, что воду жители берут из водопровода, протянутого от реки. Допустим, пьют. Однако долго ли можно протянуть на одной святой воде. Значит, где-то существует подземное сообщение. Но все жители через него в один миг пройти не могут. Трудно проскользнуть незамеченным от отрядов, устанавливающих днем заграждения и ночами поджигающих по округе густой шенгель. Но то, что налажена односторонняя поставка необходимых продуктов по подземной тропе, не вызывает сомнения. Так куда же ведет эта тайная тропа? Под какой ложбиной, балкой или оврагом кроется ее выход? Немедленно он сделал распоряжение обнаружить, обыскать вплоть до сурочьей норы. Один длинноухий доложил, что слышал от бродяги с торбой, что подземная тропа тянется аж до самого торгового Сайрама. Нет, не может быть, так как баба, подбиравшая кизяк, явно указала на Карнак. Видели вход в пещеру своими глазами. Сквозь него целую отару можно прогнать, вторил ей типичный пустомеля.
Пока он терялся в догадках, пришла весть о том, что главный визирь Каир хана согласен отворить ворота города своими руками взамен пожалования ему его собственной жизни. Пусть откроет, сказал тогда каган. Больше по тому поводу он слов не тратил. Говорят, этот главный визирь, к тому же, не прочь был бы пристроиться у его правого колена. Не мечтает ли он наполнить хурджун до горловины щедрой платой за свою услугу. Последнее донесение застало его на высоком холме. Он был погружен в неведомые мысли, и мимолетный ветерок теребил его медно-рыжую бороду. Лицо его выражало скорее удивление, а в глазах читалась горькая усмешка. Он кивнул головой военачальнику Субедею багатуру, ожидавшему из уст его последнего слова. Пускай открывает, не мешкая! Его самого доставьте ко мне. В одной упряжке с Каир ханом… Да сподобится им услышать мое конечное решение.
С приходом ночи ворота города открылись нараспашку. Ворвавшиеся бурей войска, сметая все вокруг, устроили резню на улицах. Мечети с золотыми полумесяцами, караван-сараи с серебряными куполами — все подверглось грабежу и разрушениям подчистую. Мужское население, способное держать в руках хоть кочергу, было брошено под копыта коней. Молодые девушки и взрослые женщины… Бились белыми телами в руках воинов, точно рыба об лед.
С наступлением утра и пением птиц в белый шатер к нему привели Каир хана и главного визиря, закованных в колодки. Каир хан был высокого роста, одним из тех темно-рыжых тюркских красавцев. Стриженая по-мусульмански борода придавала его правильному лицу еще большую привлекательность. Он, стоя перед властелином земли, не преклонил ни головы, ни колен. Только лишь искоса бросив взгляд в его сторону, продолжал стоять как сосна стоеросовая. Мол, делай, что тебе на ум взбредет. Очевидно, эта его непреклонность заставляла тягаться с ним силой изнурительные шесть месяцев. Молодчина, настоящий герой! Однако, видно, не понимаешь, что показывать геройство перед каганом сродни безрассудству…
Стоило же перевести взгляд на розовощекое лицо главного визиря, как и без того его коротконогое тело, украшенное кругленьким брюшком, готово было врасти в землю. С мольбой в глазах он подобострастно упал на колени и распластался ниц. И лежа, о чем-то еще пытался скулить? Ну да, бормотал, это я открыл ворота, мой повелитель, что всю жизнь изнемогал, ожидая эдакого торжествующего момента вашего прихода… Э, вон как оно было, говоришь. Поизливайся в красноречии, продажная твоя душонка! Поизливайся. В этот миг Каир хан, горько пожалев, пнул со всего размаху жирную задницу ползавшего по земле своего главного визиря.
— Эх, Каир хан! — обратился он тогда пронзительно-гортанным голосом. — Всю жизнь держал возле себя какого-то прихвостня. Сегодня он предал тебя. Завтра предаст меня. Он никогда не поймет, что на свете есть вещи, которые не продаются. Но не горюй, что ты уйдешь неотмщенным. Вот лук. Выбери из колчана крылатую стрелу с соколиным опереньем. Отошли же его душу в поднебесную собственной рукой. Мой белый шатер да не запачкает его поганая кровь. Подними его на тот вон холмик…
Сказывали, что робкое сердце главного визиря вырвала гремучая стрела, прилетевшая, рассекая прозрачный утренний воздух.
Следующая стрела предназначалась Каир хану. Досадно, но увы…
Понапрасну пропала его головушка между сладкой ложью и горькой истиной.
Покорили Бухару. Одно название, что покорили. На каждом шагу мечети. Посмотришь в небо — одни высокие минареты. Не стал он будоражить старый город, утонувший в фимиаме священных писаний. Копыта его коней не попирали ничьих учений. Эмир города бежит каждый день на поклон, однако главный муфтий по имени Наджимиден Кубира и тени своей не кажет. Слывет большим ученым и носит на голове огромную, в шесть колец, чалму. Сказывают также, что зачитывает огонь, разворачивает бегущую воду вспять. Ну, допустим. Неужто великий каган не достоин его почестей. Или его Небесный Тенгри в чем-то уступает его Всевышнему Создателю? Что за высокомерие такое? И стоило ему указать лишь подбородком, как вмиг был доставлен, не ступая ногой даже оземь. Семи пядей во лбу, испещрено лицо следами размышлений. Упрямая раздвоенная борода. Головы не клонит. Колен не сгибает. Идет по узорному ковру высотой ворса до средины указательного пальца в своих кожаных калошах. Что-то обронил с конца губ. Явно издержки знаний.
— Поклонись! — сказал строго тогда каган.
— Голову склоняю перед Аллахом — не перед человеком.
— Разуй обувь.
— Не нахожусь же я в доме Всевышнего Аллаха.
И не думает отступать. Смотрит прямо в глаза, мол, покажи, на что ты способен. Вроде бы и снисходительная улыбка на лице. Решил дальше орешек проверить на зуб. Пробежать по вопросам.
— Что значит грубым словом можно и мусульманина обескуражить?
— Слащавым словом можно и змею выманить наружу. Прежде освободитесь вы от чешуи, которая вас облегает.
Эй, что это он несет? С кем он тягается в острословии. Один взмах острой сабли. Полетят с плеч и чалма, и голова по разные стороны.
— Счастье и горе, цветение и увядание создал Всевышний Аллах. Дал он нам жизнь и дал он нам смерть, — сказал, словно читая его потаенные мысли.
— И счастье, и горе раба божьего в моих руках. Его жизнь и смерть в воле великого кагана. Не путай, светило!
— Тьфу! — сплюнул Кубира через левое плечо на цветной ворсистый ковер.
В тот момент он взглянул на Субедея, стоявшего рядом. Поводя одним грозным глазом, военачальник поднял враз сверкающие копья нукеров. Молчание вынесло приговор. Пусть увидит воочию, в чьей власти жизнь и смерть, горе и счастье, о которых он говорил.
— Эй, Чингисхан, смерть твоя придет либо от огня, либо от воды! Помяни мое слово!
Зря принял грех на душу. Подлинно оказался провидцем. Вот она — безграничная власть, толкающая в безграничную пропасть. Досадно, но увы…
Кто же это может быть? Борода белой кошмой закрывает грудь? Одухотворенное лицо, тянет руки для приветствия, что ли? Что-то, кажется, хочет сказать. Так это же святой угодник Акбура. Когда же мы виделись? И куда он запропастился? Впервые в то время, когда брали Отырар. Потом…
Навеки разрушен Отырар. Бурлившая некогда великолепная жизнь оказалась в груде руин. Заполонили плотоядные грифы. Пометила гнусная гиена. Кто кого не гложет в наше время. Не тягайся с сильным. Говорит так он погибшим волею судьбы. Все же простому народу он дал вольготную жизнь. Не он ли сказал не трогать муравья, ищущего на пропитание.
Перед сбором одноглазый Субедей багатур приказал собрать все книги и рукописи в центре города. Их было бесчисленное множество. Разнесся взбалмошный слух, что все это, — фолианты, обшитые тканью и кожей, — он хочет предать огню.
Тогда преподобный Акбура взмолился: «О, светлейший каган, это не только наследие одних мусульман, здесь собрана кладезь мудрости со всего белого света. Плоды кропотливых трудов великих умов и вдохновенья непревзойденных поэтов. Книги же вам не вставали поперек дороги. Неужто они вам не сподручны? Пощади же дар времен и народов, дай волю благоразумию!» — просил он на коленях, и горючие слезы текли по его, будто белая кошма, бороде.
Он исполнил его желание. Выбил из рук багатура Субедея, сверкающего единственным глазом, факел. Переправил бы в Каракорум. Сложил бы рядком на почетном месте. Прикоснулся бы к кладези разума. Да коней уж покамест назад не повернуть.
На девяти десятках телег насилу перевезли за девять дней. По пути на Сайрам подняли на высокий холм. Выкопали хранилище. Уложили и закопали ровными рядами. Водой не смоет. Ветер не тронет. И земля убережет, дескать.
После того он встретил Акбуру у подножия горы Казыгурт. Тут он тоже вышел ему навстречу.
— Старость одолела, шага вороньего не ступить, — молвил мудрый предтеча, созерцая закатное солнце дней своих. — Великий каган, Казыгурт-гора — священное место. Обойди ее с поклоном. На вершине горы лежат останки Ноева ковчега. Земля эта спасла человечество от вселенского потопа…
Куда несет меня бурный поток, вздымаясь белой гривой к самому небу?
Дайте мне только пробудиться!
Рахимжан Отарбаев,
лауреат Международной премии имени
Чингиза Айтматова
(Продолжение следует)
