Чем помешал Вам этот муравей? Ему своя дарована дорога…
(ФИРДОУСИ)
Проснулся с пересохшим горлом, сно¬ва до изнеможения гоняясь за белыми бабочками…
* * *
Шел долго по правой стороне прямой и ухабистой, как скалка, улицы, то пропадая, то появляясь, ныряя-выныривая в плотной толчее спешащих и обгоняющих друг друга прохожих. Шел по направлению к базару.
И так каждый день. Все жажда, невыноси¬мая жажда не дает покоя…
Своей нерасторопной походкой он не пос¬певал за разогретой и норовистой толпой. Све¬жесть утренней зорьки незаметно рассеялась, и раскаленное солнце начинало пригревать темя. Сдвинув набекрень свою белую кепку и прикрыв ею пощипывающий потом висок, ус¬тавился в синее небо. Словно нестриженный одинокий верблюжонок, со всклокоченной шерстью, бесцельно брело одинокое облако.
Городские воробьи, освежившие клювы августовской утренней росой, в унисон людс¬кой суете, беспокойно порхают вокруг да около.
Наверное, и эти пташки ищут свою торговую удачу на базаре.
— Ой, даурен-ай!* — раздалось неподалеку, и он повер¬нулся на голос. Но никого, обращавшегося к нему не за¬метил. Мимо проходила бабуля, неловко ступая на правую ногу, видимо, измученную ревматизмом. Похоже, давала советы и наставления сопровождавшей ее молодухе:
— И я была такой, как ты.
Попутчица же, легкомысленно улыбаясь, смотрит иг¬ривым взглядом. И каждый раз еще и поглядывает на про¬тивоположную сторону улицы, будто что-то высматривая. Между блузкой и юбкой выглядывает пупок, словно тре¬тий глазок, прицеливающийся в идущих навстречу про¬хожих. Мужчин.
— Да и ты станешь такой, как я…
Только тогда, когда пропали из виду старуха с девушкой, собрался с мыслями. Разве он один тонул в своих печальных мыслях, неся в бесконечность бремя своей скорби? Вон, все такие же…
Даурен, о котором зашла речь, торговал брюками на ог¬ромном базаре большого города. Базар и впрямь огромен, но — на махоньком пятачке, куда еле-еле вместился бы таз худенькой торговки помидорами. Раскладывал стопками, вызывая у покупателей рябь в глазах, белые, синие, черные штаны…
— Жаке, вам здорово идет…
— Тетя, они на вас как влитые, — приговаривал, расхва¬ливая свой товар.
Покупатели, да не убудут они, такие разные! Юркие, как юла, юноши, серпом согнувшиеся старцы, упертые ввысь исполины, кривоногие коротышки, суетливые ско¬роходы, толстяки с заплывшей талией… Вертопрахи, не считающие денег, и скупцы, трясущиеся за каждую моне¬ту… Ну и ну, — только и скажешь! Однако звонких монет, накопленных за день в кармане, все же хватало кудрявому и смазливому и на аренду квартиры, и на приличное про¬питание, иногда — на застолья и даже на поддержание одинокой матери, проживающей в ауле Жарбай.
Как радовалась матушка, решившая во что бы то ни стало сохранить домашний очаг своего покойного суп¬руга, его ежемесячным посещениям — куда больше, чем дарам, которые он привозил. Бедная, провожая его в об¬ратный путь до самой проселочной дороги, в колыхающем¬ся, широком платье, в подоле которого кружились золотые солнечные лучи, как будто она и несла их, зачерпнув тем самым подолом, все приговаривала: «Жеребеночек мой!» Расставаясь, оставляла ему — тоже как будто извлекая из своего материнского подола — душевное спокойствие и даже благодать.
Возвращаясь в город, он тут же втирался в чрезмерно стремительный, суетливый, рваный ритм своей городской жизни. Тут торговали даже душами, и он по своей воле ни¬когда не вступил бы в эту трясину… Но здесь была Алима. Та самая девушка, продающая воду у входа на базар, меж¬ду бровями которой, ровно посередине, прячется родинка величиною с просяное зернышко. Да, да, она! Всякий раз, продав брюки, пил у нее воду.
— Вы приехали из солончаков Доссора? — как-то спро¬сила, застенчиво улыбаясь.
— Нет, прямо из штанины раздора… — Раздался звонкий смех. И не просто смех, а перезвон хрустальной посуды, наполнивший собою все пространство вокруг них двоих. С тех пор стал искать не воду, а этот звон, радующий его слух. Звон! — вот и сейчас, невидимый глазу, он растворен в воздухе.
Она была сиротой, выросла на руках у брата и его жены. Из-под ее по-детски невинного облика, сквозь ее пугливую натуру все время робко выглядывала какая-то надежда. Наверное, именно эта надежда и сберегла ее ис¬целяющий смех.
Договорились справить свадьбу осенью. Перевезти мать из Жарбая, жить вместе. Только вот жаль…
Сровняв с землей древнее кладбище, построили на нем «Дворец бракосочетания». «О, Аллах, да прервутся их дни!», — услышав это, он опять обернулся на знакомый голос. Оказалось, та самая старушка, осторожно ступаю¬щая на правую ногу, пораженную ревматизмом, но уже изрядно вспотевшая. Идет, непрерывно двигая худыми лопатками.
— Сегодня свадеб ужасно много, — растягивая, словно жвачку, слово «у-жас-но» и получая от этого явное удоволь¬ствие, проговорила девушка, демонстрирующая всем свой одноглазый пупок.
— Э, скот потучнел, овощи-фрукты поспели. Как же не быть достатку, — обронила старуха. А шедшая рядом девуш¬ка почему-то притихла, приуныла.
— Увы, нет лада у нынешней молодежи, — продолжила старуха свой речитатив. — Слово, данное вечером, утром уже забывается… Где же он, этот чертов базар, чтоб его… Вроде бы рядом, да не дойти!
Еще бы: если заглядывать во все попавшиеся на пути магазины, мельтеша то спереди, то сзади, никому не давая прохода…
Только вот жаль…
В разгар торговли штанами вдруг звонко выкликнули его.
— Вызывает хозяин базара! Живо, иди!
Удивленно замер. К чему бы это? Краснолицего, с зеле¬ными глазами хозяина видел только раз. Базарные жен¬щины, пуская слюну, никак не могли достать дна в своих пересудах о его баснословных богатствах.
— Что и говорить, в день по два раза меняет костюмы!
— Глупая, что ты все о тряпках — да он каждую не¬делю садится за руль новой машины! Купил своей жене виллу в Париже. А та, говорят, уже купается только в «Шанели».
— У него единственная дочь. Не слезает с джипа. Си¬дит себе и сидит. Вроде, замуж хочет, — нашла хоть чем-то уколоть.
— Ой-бай, да она и мужа себе выбирает сидя. Бестолко¬вая, разве она крутится, как ты или я?
— Тоже мне! Посмотрела бы ты на нее, когда она, вый¬дя замуж за негра и разругавшись с вождем племени, была выставлена из африканской заграницы. Как же после этого не сидеть. Будет сидеть!
Жужжали, как пчелиный улей.
Что за нужда, какие услуги от него хочет получить хозя¬ин базара, сыром катающийся в масле? Не на шутку встре¬вожился парень. Приезжих много, как бы не потерять свой выстраданный пятачок. И мать в каждый его приезд при¬читает: «Жеребенок мой, не верь высокому возвышению». Будто ее сын, торговец брюками, сидит на каком-то почет¬ном месте, которого все домогаются.
Когда с трясущимися поджилками вошел в просторный кабинет, румяный и зеленоглазый мужчина среднего воз¬раста, приветливо улыбаясь, встал со своего места.
— Входи, дорогой земляк, входи! Давно обратил на тебя внимание, хотел приблизить к себе.
Паренек растерянно посмотрел ему в лицо. Хозяин цепким взглядом портного пробежался по его худобе, ос¬мотрел одежду.
— Ассалау-маалейкум! — приветствовал он хозяина, еще больше теряясь в догадках.
— Уалейкум. Садись. Успокойся. К черту штаны. Из¬бавься! С сегодняшнего числа будешь моим помощни¬ком. Вдвоем с дочерью…
— Но у меня еще много нераспроданного товара…
Хозяин громко рассмеялся.
— Э, родной, никто без штанов не останется, не бойся — продадут другие.
Даурен долго не мог опомниться.
…То пропадая, то появляясь… то появляясь, то про¬падая… Шел долго. По направлению к базару. И так каждый день. Жажда, невыносимая жажда все не дает покоя…
Прислушивался к бестолковым разговорам уличных ка¬захов. Маленький старичок гнусавым, свистящим голосом, не выговаривая шипящие звуки, сердился на своего пры¬щавого длинноногого сына.
— Продал в прослом году красного кастрированного вола, устроил тебя на усебу. Усителя залуются, говорят, до сего дня не знаес букв. Вот это да! Мать твоя убездена, сто светик ее будет судьей. Мы в насе время книги проглаты¬вали. Замарал мое имя, селудивая собака!
— Фу, отец, хватит уже…
…Оба помощника-советника владельца базара ока¬зались примерно одного возраста. Сыргалы, дочь — как говорили женщины на базаре, чтоб им пусто было, — та самая, «поссорившаяся с вождем племени», — розоволи¬цая, раскрепощенная, с характером парня. Глаза не такие зеленые, как у отца, а цвета голубого неба. Когда останав¬ливалась напротив, то упругая, пышная грудь ее подступала ему прямо к горлу, готовая запрыгнуть в рот.
В день «назначения» Алима сострила с безобидной улыбкой:
— Хорошо, если советник теперь станет пить нашу воду.
— Всегда буду падать у твоего водопоя! — тем не менее, выпалил он в тот день возле базарных ворот, привычно осу¬шая граненый стакан. — Да, кстати, давай завтра пойдем в театр. Слышал, идет интересный спектакль.
— Хорошо, пойдем. А в «мерседес» свой меня поса¬дишь? — спросила она, предостерегаясь, тихо.
— Конечно.
Легкий звон разлетелся и наполнил воздух. Потом зашел в кабинет хозяина. Тот сидел молча, по¬нурив голову. Рядом с ним неподвижно торчала дочь, раскрасневшаяся, с выцветшими глазами. Вид грозен, словно у холощеного козла…
— Что! — с ходу набросилась на Даурена. — Да ты что! Ты же — большой начальник. Второй, после папы. А стоя у ворот, пьешь желтую, как коровья моча, воду. Какой торговец после этого будет уважать тебя? А?
Вобрав голову в плечи, вдруг стал меньше ростом.
— Холодильник твой забит до предела, вот-вот взо¬рвется. А?
— Ладно-ладно, — приподняв понурую голову, попытал¬ся успокоить ее отец.
— Хватит уже. Даурен, дорогой, общаться с людьми, конечно, надо. Но не подпускай этот народ слишком близко к себе. Ухватят за штанину — конец. Считай, тут же запрыг¬нут на голову. Пусть пропадают. Сыргалы печется о твоем же авторитете. У молодых одни интересы. Будьте с дочерью друг дружке опорой. А я со стороны буду любоваться и гордиться вами.
— Извините… Случайно…
— Что-о?
— Сыргалы, хватит уже! Послушай, Даурен, у меня вот какие планы. Не будем вариться в собственном соку, довольствоваться тем, что имеем базар. В соседних облас¬тях, в Алматы, в Астане много новых современных тор¬говых центров. Надо изучить их достижения, если имеют достойный опыт, мы должны его использовать. Дикий рынок сегодня есть, а завтра его не будет. Наш долг — безупречно обслуживать народ. Это дело хочу поручить вам. Двоим.
— Хорошо, дядя, — покорно ответил он.
— Ну, и отлично! Тогда сегодня же вылетайте. Вот би¬леты.
— А на какой срок? — к дочери снова вернулись розо¬вость лика и цвет прояснившегося неба в глазах.
— Можно не спешить, папа?
— Месяц… два месяца… три… Смотрите сами…
..То пропадая, то появляясь… то появляясь, то пропа¬дая… Шел долго. По направлению к базару. И так — каждый день. Жажда, невыносимая жажда все не дает покоя…
Гнусавый тщедушный старичок продолжает втолковы¬вать своему прыщавому длинноногому сыну:
— В твои дзигитские годы я не сходил с коня. Нессастная моя молодость, позертвованная вам. Сказал зе, не мозесь уситься, зенись. Хотел посвататься к досери соседа Кудайбергена. Заупрямился, зирная, мол. Сто в этом плохого? Не знаес своей выгоды, дурак. Зимой — тепло, летом — тень…
— Фу, отец, прекрати, — все так же защищался сын.
Останавливаясь в каждом городе, проснулись в одной постели… Первоначально, пытаясь избежать неизбежного, слышал уже привычное:
— Что-о? Вся эта манна, наверное, не упала, свисая, с небес… Благодаря мне! Потому что люблю тебя без ума… Что ты сказал?
— Ну, ладно-ладно, хорошо! Я тоже… — мямлил он.
— Если ладно, то избавься от этой наглой торговки во¬дой. Сразу, по приезду!
— Ым!..
— Что-о-о?
— Сказал же — да!..
А потом… Зажатый в тиски кругленьких коленей, то ли ли строптивую лошадку укрощал… то ли в кузнице, раз¬дувая меха, бил раскаленным молотом по наковальне… то ли славно резвился в райских кущах, а не на каком-то базаре… И поглотила его эта легкая круговерть, и не дала одинокому выходцу из Жарбая ни передыху, ни собственной воли…
Едва вернулся из поездки, мигом помчался к своей Алиме. Поднял глаза только, когда рассеялась очередь…
— Явился? — едва улыбнулась. Перезвона не послыша¬лось. Все погрузилось в облако невидимой грусти. Родинка с просяное зернышко между бровей будто размножилась и побежала по ее лицу едва заметными муравьиными след¬ками.
— Из Жарбая приезжала матушка. Ищет тебя. Ноют, сказала, руки-ноги. Все сетовала: «Разве в наше время удер¬жишь сына, ставшего начальником?!»
— Г-хм…
— Перевезем ее когда? — пробормотала после долгого молчания. — И в театр не сходили, Даурен…
— Хорошие спектакли прошли…
…То пропадая, то появляясь… то появляясь, то пропа¬дая… Шел долго. По направлению к базару. И так каждый день. Жажда, невыносимая жажда все не дает покоя…
* Эх, время, время!
